Марина Могильнер - Новая имперская история Северной Евразии. Часть I

Активное участие украинских клириков в подготовке никоновских реформ (в частности, они занимались исправлением церковных книг по «греческим» образцам) наложили на реформы еще более явственный отпечаток Контрреформации, и без того очевидный благодаря их структурному происхождению в глобальном перевороте социального мышления эпохи. Вероятно, это стало одной из причин особенно бескомпромиссного и жестокого преследования старообрядцев после московских соборов 1666−1667 гг., принявшего форму вялотекущей гражданской войны. В 1682 г. были сожжены в срубе протопоп Аввакум со своими сторонниками, был казнен видный лидер раскола Никита Добрынин (Пустосвят) и тысячи рядовых сторонников раскола.

Как мы увидим в следующей главе, именно образованные украинские клирики возглавили преследования мусульман в Московском царстве — прежде не испытывающих социальных и политических проблем несмотря на официальную риторику «православного царства». Не то чтобы московские церковные и светские власти отличались большей толерантностью и меньшей жестокостью, просто им недоставало идеологической последовательности и мотивированности. Социальный идеал Контрреформации (внутренне упорядоченного и однородного населения) и наглядный пример Речи Посполитой (решительно отказавшейся от традиций и практик гибридности) вдохновляли идеологов обновленного Московского царства. С этой точки зрения трагический внутрицерковный раскол перевешивался перспективой создания современной регулярной, а значит, универсалистской (открытой всем, кто принимает ее четкую «конституцию») православной церкви, которая могла принять в свое лоно и выходцев из Речи Посполитой, и в перспективе — из Османской империи. Раскол оказался необходимой предпосылкой для дальнейшей интеграции разных православных общин в хорошо управляемое и внутренне однородное сообщество — церкви и государства.

Старообрядчество также приняло характер универсалистского феномена, только в ином смысле: не имея изначально единой выраженной богословской доктрины, расколотое на несколько сильно различающихся между собою «сект», старообрядчество стало внешней рамкой для разных форм культурного, социального и политического недовольства. Можно сказать, что для неразвитой московской «риторической» сферы (особенно в низовых слоях общества) старообрядчество стало «социальным языком», который помогал выражать и подчас формулировать недовольство. Практически все восстания в последней трети XVII — начале XVIII в. были связаны со староверами. Раскольники в первые десятилетия часто нападали на церкви и монастыри, но главной формой протеста стало занятие старообрядцами всевозможных маргинальных социальных ниш. Стал нормой уход староверов от мира, самосожжения (гари) в скитах и староверческих монастырях, эксперименты в сексуальной сфере (от безбрачия до массовых оргий). Со временем одной из таких ниш стала напряженная экономическая деятельность, рассматриваемая как духовное служение (мирская аскеза). Оценить масштабы раскола XVII в. чрезвычайно сложно, так как староверы часто внешне принадлежали к официальной церкви, на деле следуя старым практикам. Среди крестьянства и купечества, оплота старой веры, циркулировала обширная староверческая литература и существовала подпольная староверческая иерархия, более или менее легализованная лишь к концу XVIII в.

И никоновские реформы, и «консервативное восстание» старообрядчества лишь условно можно сопоставлять с Реформацией и Контрреформацией. Совершенно «контрреформационные» по идее и методам реформы Никона способствовали распространению забытой в Москве практики проповеди (возрождение которой в католических странах было связано с Реформацией). Восставшие против официальной церкви старообрядцы считали своей целью не реформу, а восстановление традиционных церковных практик. Сама мысль о том, что религиозный опыт и церковная организация могут быть формально описаны логически как упорядоченный свод принципов и правил («конституция») роднила представителей обоих непримиримых лагерей и свидетельствовала о произошедшем фундаментальном перевороте социального мышления. То, что ранее представлялось «естественным» и «самоочевидным», стало объектом формального (а значит, рационального) осмысления и, в перспективе, дальнейшего «улучшения».

Какой именно социальный механизм обеспечивал распространение революции социального воображения в самых разных обществах Северной Евразии в течение чрезвычайно краткого по историческим меркам промежутка (порядка одного столетия)? И был ли это некий единый механизм или в каждом случае действовало уникальное стечение обстоятельств и сочетание местных структурных особенностей? Каково бы ни было объяснение, сам факт распространения нового взгляда на общественные институты (будь то церковь или природа власти государя) как на самостоятельные феномены, расчлененные по функции и цели, оказывался важнейшим свидетельством консолидации региона. При всей непохожести отдельных обществ, их сближало теперь новое — общее — понимание социальных процессов. Это была не общая культура, а общий способ осмысления и обсуждения культурных и социальных явлений. Одинаковый подход мог приводить к разным выводам, во многом зависевшим от реальной расстановки сил в обществе.

Контрреформация расколола гибридное общество Речи Посполитой, сделав более консолидированным культурно (но не политически) польско-католическо-шляхетское ядро и отторгнув протестантские и православные общины. В Московском царстве эхо Контрреформации также вызвало раскол, хотя и другого рода, с иными последствиями. Реформированная церковь не ставила в привилегированное положение ни одну их существующих социальных групп (кроме представителей недавно присоединенных украинских земель), это была равно «ничья» и открытая всем новая форма. Отталкивая ревнителей старомосковской обособленности, реформированная церковь стала первым «имперским» институтом, нацеленным на интеграцию разномастных местных традиций в единое сообщество, основанное на неких формальных принципах. Параллельно за Уралом происходило колонизация-конструкция Сибири как единого пространства под властью московского царя. Успех этой колонизации зависел от ее архаичного характера. Она опиралась преимущественно на частные неформальные договоренности и системы личных отношений лояльности, зависимости (включая захват заложников) и взаимовыгодного обмена товарами и услугами. Московское царство оказалось в центре процесса консолидации региона благодаря своему гибридному характеру: оно могло нормализовать совершенно средневековую систему политического господства в Сибири (характерную для Крымского ханства и уже немыслимую в Речи Посполитой) и одновременно освоить новую логику социального мышления. Сама способность найти общий язык с отторгнутой Речью Посполитой православной образованной верхушкой свидетельствует о том, что переворот социального воображения проходил в Москве самостоятельно, выразившись, в частности, в феномене Смутного времени. Получившие современное формальное образование в цикле «свободных искусств» украинские деятели помогли обрести «язык» (риторические средства выражения) новому взгляду на общество, формировавшемуся в Москве. Тогда стало возможным распространить опыт реформы церкви на все общество и осмыслить страну, простирающуюся теперь от Днепра до Амура в новых категориях — не исторической земли, династического владения или даже религии и «народа», а при помощи абстрактных политических понятий — государства и империи.