Марина Могильнер - Новая имперская история Северной Евразии. Часть I

Царское достоинство Ивана IV уже с 1554 г. начали признавать в Англии. В 1558 г. Константинопольский патриарх Иоасаф II писал Ивану, что «царское имя его поминается в Церкви Соборной по всем воскресным дням, как имена прежде бывших Византийских Царей; это повелено делать во всех епархиях, где только есть митрополиты и архиереи». Учитывая, что православное духовенство ВКЛ находилось в каноническом подчинении Константинопольской патриархии, это означало, что православные жители Литвы (а позже Речи Посполитой) должны были почитать московского царя как верховного защитника веры и наследника византийских императоров. (В 1596 г. эта политическая коллизия станет одним из стимулов переподчинения части православных епископов Речи Посполитой Папе Римскому в рамках Брестской унии православной и католической церкви.) Формальное юридическое признание императором Священной Римской империи и Ватиканом царского титула Ивана IV (не сводящееся к титулованию в отдельных посланиях, как при Василии III) было затруднено самим пониманием империи как единственным в своем роде высшем отражении власти божественной в земной власти. Несмотря на это, император Максимилиан II в 1576 г. предложил Ивану IV именоваться «всходным цесарем [восточным императором]» и признал его «цесарем всероссийским».

Однако международное признание особого статуса правителя Московии почти никак не отражалось на характере власти Ивана IV внутри страны, где он по-прежнему воспринимался великим князем московским. Как должна царская власть отличаться от великокняжеской по отношению к собственным подданным? Ответить на этот вопрос было труднее, чем в случае с отстаиванием царского титула на международной арене, тем более путем политической практики. Иван IV начал с усиления произвола, однако признаки тиранического правления вообще были характерны для европейских правителей раннего Нового времени, когда поиск новых форм легитимности власти толкал к демонстративному нарушению традиционных норм и ограничений власти государя. Еще Иван III — дед Ивана IV — заслужил прозвище Грозного, так что сама по себе жестокость наказания не выделяла московского великого князя из череды его предшественников и современников. Правившая Англией в 1553−1558 гг. Мария I Тюдор («Кровавая Мэри») прославилась казнями аристократии и высшего духовенства (включая архиепископа Кентерберийского): около 300 видных сторонников протестантизма были сожжены на кострах менее чем за четыре года (из них не менее 56 женщин). Казни протестантов проходили в соответствии с принятой юридической процедурой, а проявлявшийся при этом уровень жестокости был вполне типичен для того времени.

Женившись в 1561 г. вторым браком на кабардинке Марии Темрюковне, Иван IV не приобрел дипломатических преимуществ или хотя бы символического капитала (в отличие от Ивана III, породнившегося с византийской императорской династией Палеологов). Зато этот брак подчеркивал дистанцию самого Ивана IV от московской «земли», которая становилась лишь одной из подвластных ему территорий. Это же стремление очистить царскую власть от традиции «земли» как исторической территории со своей традицией и культурой проявилось в создании между 1560 и 1563 гг. Степенной книги — первого систематического официозного изложения истории Московии, в которой происхождение московских государей выводилось от легендарного римлянина «Пруса, брата кесаря Августа». В результате исторической аберрации «родиной» предков московского царя объявлялась Пруссия и даже Ливония. Около 1565 г. Иван IV заявил мюнстерскому купцу Герману Писспингу, что «род его происходит из баварских владетелей и что имя наших бояр означает баварцев», а в 1570 г. признался датскому принцу Магнусу: «…сам я немецкого происхождения и саксонской крови.» Важно не то, насколько сам Иван IV верил в свое «иностранное» происхождение, а то, что он сознательно дистанцировался от родовой московской — и в целом русской — аристократии. Царская власть не могла быть обусловлена общим происхождением с подданными!

Наконец, в январе 1565 г. Иван IV предпринимает самый радикальный шаг на пути конструирования опытным путем подлинно царской власти. Он применяет к собственной стране тот же подход, что использовал для легитимизации царского титула на международной арене: он выступает в роли безжалостного захватчика-завоевателя. В начале января 1565 г. в сопровождении придворных, прихватив государственную казну и лучшие иконы московских храмов, царь покинул свою резиденцию в Кремле и уехал в укрепленную Александровскую слободу в 125 км к северо-востоку от Москвы. Это было «опришное владение» его матери Елены Глинской — удел, доставшейся ей после смерти мужа, Василия III. Оттуда Иван IV объявил московской боярской думе и духовенству об отречении от власти, однако после слезных уговоров согласился остаться царем, но на своих условиях. Прежде всего он заручился правом без согласования с боярской думой казнить «непослушных» бояр и конфисковать их имущество. Он также выделил часть территорий (в основном на северо-востоке) в свою «опришнину» (опричнину), личный удел. Остальное царство называлось «земством», собственно обычной «русской землей», которой правило московское правительство боярской думы и приказов. Александровская слобода стала фактически новой столицей государства. В опричнине дублировались все социальные институты и органы управления: были свои служилые люди, стрельцы, своя боярская дума, свои приказы. В «опричных» уездах была набрана первая тысяча членов опричного войска, число которого со временем выросло до 6000 человек. Опричникам запрещалось общение с земскими, земцам запрещалось проникновение на территорию опричнины. Даже митрополит Филипп, высший иерарх Русской православной церкви, вынужден был подписать обещание «не вступаться в Опричнину». По сути, речь шла о безоговорочном подчинении земства «государству в государстве» — царевой опричнине.

С самого начала создания опричнины был развернут массовый — по меркам XVI в. — террор по отношению к земству, который затрагивал как высшую аристократию и духовенство (жертвой репрессий пал и сам митрополит Филипп), так и мелких служилых людей. Размах террору придала его децентрализация: Иван IV санкционировал инициативу опричников по искоренению «измены», поэтому каждый сам находил жертв, которых можно было убивать и лишать имущества без суда. Понятно, что главными стимулами опричников становилось сведение личных счетов и обогащение, поэтому масштабы вскрываемой «измены» не сокращались в результате репрессий, а только увеличивались. В январе 1570 г. опричное войско совершило поход на Новгород и подвергло его страшному разгрому: людей топили в реке и расстреливали из пищалей, грабили имущество, а товары и запасы, которые нельзя было увезти, сжигали. Грабили церкви — вывезли даже знаменитые ворота Софийского собора, которые затем установили в Успенском соборе в Александровской слободе. Опричники вели себя в Новгороде и в других местностях земства как оккупанты, причем не реальные (например, ордынцы Бату), а словно выведенные пером склонного к патетическому преувеличению летописца или автора жития христианских мучеников. Возможно, именно книжное описание зверств прошлого вдохновляло на попытки воплотить их в реальности. Изощренность казней и пыток индивидуальных жертв террора, избыточность насилия в Новгороде даже по сравнению с «обычной» резней военного времени выдает стремление скорее к воплощению собственных фантазий, чем к расправе над конкретными врагами. Это значит, что символическое значение опричного террора, по крайней мере для самого царя, было важнее его конкретного содержания (выбора жертв, мотивации приговора или способа казни).