Коллектив авторов - Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

Следователь устроил мне очную ставку с Лёлей, моей подельницей, кивнул на меня и сказал: «А она говорит, что давала вам листовки!». Лёля смотрит на меня удивлёнными глазами: «Нуда, она давала, я просто боялась ей отказать, но листовки я уничтожала». Я не могла при следователе сказать Лёле, что провокатором был ёе друг. Я сумела шепнуть ей об этом как-то во время прогулки, но много позже.

Мой следователь не менялся, но иногда допрашивал его заместитель, про которого вообще непонятно, как он попал в Гестапо. Он был в прошлом довольно известным в Смоленске поэтом. Когда он вызывал меня на допросы, они сводились к беседам о литературе. Потом он говорил: «Я отвернусь, а вы прячьте». И доставал пачку махорки. Махорку мы в камере делили, бумагу где-то доставали, а зажигали самокрутки чьим-то увеличительным стеклом.

Из следователей помню одну женщину – русская немка из Минска, высокая, представительная, лет сорока. При ней состояло двое помощников: Сенька и Ванька, здоровые парни, которые по её указаниям избивали и пытали допрашиваемых, применяли и электрошок. Интересно, что пытки в тюрьмах, насколько я могу судить, стали применяться ближе к концу войны – сказывалось озлобление и проникновение

НКВД, одной из задач которого было обострять у населения ненависть к немцам. Такие «Ваньки» и «Сеньки» здорово напоминали опытных сотрудников НКВД. К этой следовательнице попасть на допрос боялись все.

В советской прессе про меня не раз писали, что в тюрьме я служила «наседкой» Гестапо. А появилась эта «утка» так.

В минской тюрьме во время допросов почти всех пытали и избивали, а я, которую Умнов тщетно пытался перевербовать, возвращалась в камеру невредимая, да ещё и с пачкой махорки. Понятно, что ко мне относились с недоверием. Когда мы просидели в камере известное время и присмотрелись друг к другу, мне признавались в этом, и подозрения исчезали. После войны я вела (под другой фамилией) переписку с писателем Василем Быковым в связи с его книгой об оккупационном периоде. Я написала ему, что во время оккупации сидела в тюрьме со множеством людей, о судьбе которых их родные, может быть, не знают, и что я считаю нужным сообщить о них, что возможно. Часть из моей информации он использовал. Но по ходу дела я сообщила ему о подозрениях моих сокамерниц на мой счёт. Мои письма, однако, читал не только Василь Быков, но и КГБ. Так строчка из моего письма насчёт «наседки» стала появляться в советской прессе как «факт».

Когда началось отступление из Минска, Гестапо эвакуировалось, начали «приводить в порядок» тюрьмы. Мы уже готовились к тому, что нас повезут на расстрел. Мы нашли какую-то палку, которая могла бы сойти за оружие, и договорились, что будем прыгать с машины. Это был шанс спастись. Конечно, из этого навряд ли что-нибудь могло получиться.

Вдруг в шесть часов вечера открывается дверь. Меня вызывают с вещами. Я попрощалась с сокамерницами. Когда меня вывели, смотрю – появляется Лёля, Тамара Стельмах, девушки из нашей группы. Нас повезли в тот же гестаповский подвал, но не в одиночку, а в общую камеру. Нас, трёх женщин, взяли на обслуживание остальных заключённых. На этой работе мне удалось увидеть остальных из вывезенных двадцти человек: это наиболее значимые фигуры из политических. Один был крупный партизанский бригадир, некто «Андрей», принимавший участие во взрыве здания минской оперы. С ним мы вступили в контакт (через кого-то из заключённых). «Андрей» не совсем чётко представлял себе, кто я. Один раз ему даже удалось передать в нашу камеру ведро макарон с мясом (в той камере, где он сидел, паёк был совсем другой: там находились те, кого захватили в немецкой форме). Был также один неизвестно как туда попавший английский шпион.

Наше сидение в Гестапо продолжалось два дня, без допросов и объяснений. Сами гестаповцы из города уже ушли, к нам пришёл солдат и просто сказал: «Идите!». «Куда? Где наши документы?». «Какие документы? Идите!».

Мы отправились в НТС-овскую штаб-квартиру. Там уже никого не было. Но перед отъездом родители Лёли оставили для нас незаполненный «маршбефель»: туда нужно было вписать лишь имена. На решение, куда податься – на восток или на запад – у нас была лишь одна ночь: город уже был пустой. У нас была партизанская явка – адрес школьной учительницы в селе под Минском, оставленная мне таинственным «Андреем». Теоретически, мы должны были бы уйти к партизанам. Но мы были настолько измучены…

Большинство проголосовало за отъезд. Мы заполнили «маршбефель» и двинулись на запад. Часть пути проделали на поездах, часть на попутных машинах, часть пешком. Совершенно измотанные добрались до Вильны. На виленском вокзале мы случайно наткнулись на Сергея Тарасова и ещё нескольких членов НТС из разных областей.

Конечной целью нашего путешествия была строительная фирма «Эрбауэр» в городке Берг, под Веной. Там мы и встретили Георгия Сергеевича. Я никогда не забуду, как, несмотря на то, что он был рад, что мы спаслись и благополучно добрались до него, он пристально посмотрел на меня и сказал: «А я думал, что ты осталась…». Мне было так стыдно, что дальше некуда – немало наших осталось там, решив продолжать работать в подполье.

«Посев»,2000,№ 12

Блокада Ленинграда 1941–1944 годов унесла, по разным оценкам, от одного до полутора миллиона человеческих жизней. Правда о вопиющих мучениях и ужасающей смертности от голода рано или поздно должна была вызвать вопрос: каким образом возникла сама возможность блокады противником второго по значимости города страны?

Историческая реконструкция одной из самых чудовищных трагедий войны до сих пор носит идеологизированный характер. Подавляющее большинство современных петербургских историков, занимающихся изучением блокадного периода и связанных с ним боевых действий, ищут в первую очередь подтверждения политической устойчивости сталинского общества. В массовой гибели ленинградцев от голода нас заставляют видеть одно из главных доказательств существования советского патриотизма: «умерли, но не сдались».

Именно с таким отношением к жертвам ленинградской блокады связан и ежегодный общегородской языческий обряд поклонения костям и пеплу, совершенно несвойственный русской религиозной традиции. Всегда чудовищно выглядели языческие «вечные огни» на Пискарёвском мемориальном кладбище, к которым трогательно возлагали венки представители партии и государства, виновные в гибели этих самых людей, или Московский парк Победы, разбитый на месте крематория. Ежегодная телерадиоистерика вокруг жертв блокады, с одной стороны, заменяет отсутствующую объединительную национальную идею на уровне второго города России, а с другой – призвана вызывать ностальгию по ушедшей советской общности: вместе с Ленинградом предавался истерии весь СССР. По сегодняшний день в разнообразных петербургских «проблемных советах», «ассоциациях» и прочих структурах всячески избегают касаться многих вопросов, связанных с ленинградской блокадой. Вот лишь самые актуальные из них: