Иосиф Цынман - Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства.

В 1934 году я была ребенком, но помню, как мы приехали в Дорогобуж. Он по сравнению с Вязьмой и Новозыбковом был похож на большую деревню. Бывший купеческий город угадывался лишь на высоком левом берегу Днепра, где стояло несколько двухэтажных домов. Их первые этажи были кирпичные, а вторые — деревянные. В одном из таких домов поселились и мы. Через Днепр был один мост. На правой стороне Днепра домов было немного. Теперь я понимаю, что мы приехали сюда после коллективизации и волны репрессий, в результате чего еврейское население Дорогобужа резко уменьшилось. Бывшие дорогобужские евреи: купцы, предприниматели, интеллигенция, просто зажиточные люди — уже к 1934 году успели попасть в тюрьмы, гулаги, уехать в большие города, в деревни. Но евреев все же еще оставалось немало.

Помню, что в Дорогобуже были начальная и средняя школы, педучилище. В моей школе было 10 классов.

К началу войны я закончила шесть классов. В каждом классе было примерно от 4 до 7 еврейских детей. Синагоги я не помню. К нашему приезду она была уже закрыта. Мы не гордились тем, что евреи. Старались скрывать и об этом никому не напоминали. Языку, нашей культуре и обычаям наш отец, член партии, нас не обучал.

В 1937 году отец решил навестить своих родителей. Когда в Новозыбкове он переступил порог родного дома, мать сказала ему: «Сынок, уезжай отсюда поскорее, отца исключают из партии». Мой отец возмутился: «Как? За что? Я пойду в райком». И не струсил, пошел.

Дедушка был на бюро райкома партии. Отец попросил его вызвать, сказав, что приехал повидаться. Дедушка вышел, сказал: «Я не знаю, за что? А ты уезжай. Здесь тебе оставаться опасно — арестуют». Отец вернулся в Дорогобуж, уже на следующий день после приезда отца вызвал секретарь райкома партии Никитин и сообщил, что отца вызывают в Смоленск в обком партии к секретарю обкома тов. И. П. Румянцеву.

В Смоленске отцу сообщили, что бюро обкома исключило его из партии за связь с «врагом народа», его отцом. Этот «враг народа» был извозчиком, видимо, что-то не то сказал своему пассажиру.

Отцу было разрешено носить оружие как ответственному работнику, и он задумал застрелиться, если его исключат из партии. По возвращении из Смоленска он все рассказал Никитину. Райком взял отца под защиту, его не исключили. Как говорили: «Партия заступилась». Но за такие заступничества в 1937 году расстреляли секретаря Западного обкома И. П. Румянцева и репрессировали почти весь партийный советский аппарат области.

В 1939 году, когда Германия напала на Польшу, нашего отца — кавалериста, призвали в армию, освобождать Западную Белоруссию и Западную Украину. Райком партии через год отозвал его из армии и назначил председателем Райпотребсоюза. В это время в Дорогобуже уже стояла большая воинская часть, отец занимался ее обеспечением.

Вскоре началась война. Спасая семью от бомбежек, отец отвез нас в ближайшую деревню. Когда немцы заняли Дорогобуж, к нам в деревню на лошади приехал больной отец. Посадил нас в телегу и повез к Вязьме, но не довез. В Вязьме уже были фашисты. Так мы оказались в Издешковском районе, в деревне Телятково Бессоновского сельсовета, примерно в 12 км от райцентра. Первым делом староста этой деревни, жаль забыли его фамилию, сумел нам дать справки, что мы уроженцы деревни Теляткова. Здесь мы прожили до освобождения. О том, что мы евреи, никто в деревне не знал, но предполагали, что скрывается семья партработника.

Хозяин большого дома поселил нас в дачном домике возле проселочной дороги, что вела в Бессоново, в котором находился большой карательный отряд полицаев. Наш хозяин дома догадывался, что мы евреи, так как я и мать похожи на евреев, но нас они не выдали. Помню детей хозяина: старший — Миша, младшая — Лиза, такого же возраста, как я. В справках, выданных нам старостой деревни, наш отец стал Ковалевым Алексеем Алексеевичем, мать — Александрой Григорьевной, а мы, дети, — Еленой Алексеевной и Ниной Алексеевной. И все же, когда приезжали полицаи-каратели, хозяин дома предупредил нас, и мы спрятались в лесу, который был рядом.

Был случай, когда в деревенской бане скрывались попавшие в вяземский котел десять наших солдат. Местные жители как могли их кормили, но кто-то их выдал. Скорее всего, это сделал родной брат хозяина нашего домика. Он завидовал брату, что наши отец, мать, да и мы, дети, помогали ему в хозяйстве. Отец шил для его семьи обувь, а мать, имея ручную швейную машинку, шила любую одежду. Брат хозяина вначале выдал десять солдат, а потом и нас.

В деревню нагрянули вооруженные полицаи: немцы и финны. Они и погнали окруженцев в Бессоново. Недалеко от нашей избенки у одного из пленных развязалась обмотка, он стал на ходу ее закручивать и немного отстал. Финн его пристрелил. Мы услышали выстрел и подумали, что убили отца. Он в это время скрывался в лесу. Я и мать подбежали к убитому и убедились, что это не он. Местные жители сделали еще одну безымянную могилу.

Потом в деревню из Бессоново приехал главный полицай, староста карательного отряда. С криком: «Тут скрываются жиды?» он подъехал к нашему хозяину. Выскочили хозяин с хозяйкой и их дети. Хозяин шепнул сыну Мише: «Беги к старосте деревни, скажи, чтобы дал самогон, так как приехали за беженцами». Миша вскоре вернулся с самогоном. Гостя пригласили в дом, напоили, положили в сани. Миша отвез его в Бессоново. К счастью, он забыл, зачем приезжал.

4 января 1942 года на нашу местность ночью опустился десант из Москвы. Десантники попали прямо к карателям, и большинство их погибло. Заблудившиеся десантники ночью забрели к нам. Постучали и спросили, где немцы. Мы сказали, что в Бессоново. Утром в нашу деревню пришли остальные десантники. Установили на крышах пулеметы и стали ждать боя. Потом они решили пожалеть деревню и ее жителей. Бой не приняли, и когда немецкий танк, немецкие солдаты, полицаи появились на дороге, десантники отступили. Деревню немцы сожгли, осталась одна дальняя избушка на хуторе. Стоял мороз больше 30 градусов. Нас, погорельцев, немцы согнали в кучу и стали отбирать мужчин. Сюда попали из окруженцев два москвича. Один из них был музыкантом, другой — инженером. Жили они на сохранившемся хуторе, помогали хозяевам, старикам, иногда бывали у нас.

Немцы вызвали нескольких местных мужчин. Предложили выйти и нашему отцу. Мы, дети, обхватили отца, заплакали. Отец был с большой бородой и палкой, у него был радикулит. Немец и рядом стоящий финн начали переговариваться. Мы слышали слово «киндер», и немец, махнув рукой, отпустил отца. Тех, кого увели, расстреляли.

В сожженной деревне оставаться было негде. Вещей уже не было. Успели только в окоп бросить швейную машинку и немного одежды. Мы ушли в соседнюю деревню, подальше от Бессоново.