Иосиф Цынман - Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства.

Наша дивизия, наступая юго-западнее г. Смоленска, продолжала продвигаться в направлении пос. Красное, и во взаимодействии с 56-й гвардейской стрелковой дивизией в ночь на 28 сентября освободила пос. Красное и вышла к границе Белоруссии у местечка Ляды, к реке Мерея. На подступах к пос. Красное мы увидели множество очагов пожара, горели подожженные немцами дома. Из колокольни небольшой церквушки немцы вели сильный пулеметный огонь, мешая продвижению нашей пехоты. Пришлось развернуть приданные 76 мм пушки и открыть огонь по церкви. Пулеметы были подавлены. Поселок был вымершим, никого из жителей мы не встретили, все прятались где-то в подвалах и оврагах.

Вдоль границы Смоленской области и Белоруссии по Западному берегу речушки Мерея немцы устроили прочную оборону и прорвать ее с ходу нам не удалось. Полк наш был сменен и отведен на отдых в лес, 8 км восточнее пос. Красное, где пополнялся личным составом из числа призванных в Советскую Армию смолян.

Я находился всего в 30 км от пос. Монастырщина, и мне не терпелось хоть что-либо узнать о судьбе моих родных. Я обратился к командиру полка с просьбой разрешить мне съездить на родину.

Мне дали отпуск на 2 дня. Командир хозвзвода оседлал мне лучшую лошадь, и я отправился в путь. По дороге встречалось большое количество машин и санитарных повозок, а в сторону п. Монастырщина везли много раненых поляков. Накануне в районе совхоза Ленино, что левее нашего участка обороны, в бой впервые была введена польская дивизия имени Костюшко. Когда немцы узнали, что в бой введены поляки, они против них бросили имевшуюся здесь у них артиллерию и танки. Дивизии удалось продвинуться на несколько километров по белорусской земле, но контратакованная крупными силами пехоты, танков и авиации польская дивизия была вынуждена отойти, понеся большие потери. Медсанбат этой дивизии размещался в п. Монастырщина, куда и везли раненых.

Почти весь путь я гнал свою лошадь галопом, все не терпелось быстрее доехать. Вот уже показались знакомые места, река Вихра, за нею большой пригорок и спуск к реке Железняк, а там уж виден мост. За ним открылась страшная панорама. Вся северная сторона улиц лежала в пепелище. Отдельные дома еще дымились. В поселке в уцелевших домах размещались раненые поляки, их было очень много и на улицах. Я подъехал к своему дому. Вместо дома лежала груда искореженного железа и куча тлеющих углей. Сердце мое словно оборвалось. Сойдя с коня, я стоял, как вкопанный, возле дома. Ко мне подошла женщина, увидела меня, узнала, бросилась ко мне со слезами, обнимала и целовала. Ею оказалась тетя Поля, Шурки Циркунова мать. Она жила рядом с нами, и их дом тоже сгорел. Вскоре вокруг меня собралась целая толпа жителей нашей улицы: Баньковы, Ивановы, Мастаковы и другие. Все меня обнимали и удивлялись, что я уже старший лейтенант, командир Советской Армии, а ведь совсем недавно провожали меня еще мальчишкой в армию. Подошел и Коля Циркунов, брат Шурки. Мы с ним отошли в сторону, и он мне сказал, что моих родных в живых никого не осталось. А вечером (я ночевал у Мастаковых) мне поведали все, что произошло в поселке.

Немцы пришли в поселок 12 июля 1941 года. Боя за поселок не было. Некоторые местные доброжелатели встречали их с хлебом, солью. Они давно ждали перемены власти и видели в немецких оккупантах своих спасителей от Советской власти. К ним относились: бывший начальник радиоузла Исаенков, учитель математики Космачевский и другие. Исаенкова сразу поставили начальником полиции. Он себе подобрал полицаями армейских дезертиров Кольку Чехиркина, Шенделева, Сысоева Виктора и многих других, которые верно служили немецким оккупантам. Начались массовые репрессии. Первыми были преданы и повешены председатель колхоза коммунист Хайкин, не успевший эвакуироваться, все бывшие советские работники и члены партии. Затем начались массовые грабежи. У населения отбирали скот, ценные вещи, продукты. Все это делалось при активной помощи полицаев.

В октябре 1941 года все еврейское население поселка было выдворено из своих домов и согнано в гетто (в дома, находящиеся вдоль р. Железняк у бывшей бани). Гетто было опутано колючей проволокой, а вход охранялся полицаями.

Из гетто мужчин, а их было очень мало, и молодых женщин гоняли на работу, а продуктами питания не обеспечивали, питались тем, кто что найдет. Для топки печей зимой 41–42 гг. использовали мебель и все то, что могло гореть. В гетто находилось более 1200 человек, большинство из них дети, женщины и старики. В феврале 1942 года в гетто объявили, что все они подлежат перемещению в другой лагерь, поэтому они должны взять с собой только ценные вещи, продукты и больше ничего. Их строили в колонны, выводили к мосту через Железняк и уводили в сторону большого оврага, там всех заставляли раздеться догола на морозе, на снегу. Тогда, кто не подчинялся, жестоко избивали. Затем их ставили вдоль оврага и расстреливали. Тремя колоннами все обитатели гетто были выведены к оврагу и расстреляны. Мне рассказывали, что в одной из колонн следовал мой дедушка, он хромал, у него еще до войны была сломана нога. У моста он споткнулся и упал, его тут же пристрелили, а труп его сбросили к реке. Среди людей в колоннах никто не видел мою маму и сестер. Уже спустя неделю после массовых расстрелов ночью к Балыковым постучали. Когда они открыли, то увидели мою сестренку Фаину. Она рассказала, что мои мама и сестры, а с ними и тетя Паша с дочерью и внучкой скрываются в одном из подвалов. Она просила, чтобы дали им продукты, ибо они неделю ничего не ели. Так Рая Банькова, Леля Разумкова ночами пробирались к моим родным и снабжали их продуктами. Лишь спустя полтора месяца, после массового расстрела Чехиркин-старший, обследуя пустующие в гетто дома, заглянул в подвал и увидел там моих родных. Мать просила его не выдавать их, ведь мы работали в одном колхозе, никому никогда зла не приносили. Но Чехиркин сообщил об увиденном своему сыну-полицаю. Тот доложил начальнику полиции Исаенкову. Вскоре моих родных из подвала выдворили и привели на рыночную площадь, где заставили снять верхнюю одежду. Мать упрашивала Исаенкова оставить в живых мою младшую сестренку Белочку, ей тогда было 5 лет, но Исаенков сам первым выстрелом убил сестренку, а затем и всех остальных. Куда были вывезены трупы убитых, никто не знал.

Исаенков даже собранную после расстрела одежду забрал себе домой. На следующий день я отправился к жене Исаенкова, мне так хотелось найти и собственноручно расстрелять этого негодяя. Дом Исаенковых находился на нашей же улице, недалеко от нашего дома. Их дом не сожгли немцы, отступая, хотя и он стоял на северной стороне улицы. Дома были его жена и дочка, ровесница моей младшей сестренки. На девочке я увидел пальтишко моей сестренки. Я рассвирепел, чуть не выстрелил в ее мать, но удержал себя. Она ползала у моих ног, рыдала, говорила, что Исаенков давно уже их бросил и жил с другой женщиной, и где он сейчас, она не знает, просила не трогать их, что они ни в чем не виноваты. Я сорвал с девочки пальтишко, плюнул, повернулся и выскочил на улицу. У меня была одна цель — разыскать Исаенкова. Органами НКВД уже были задержаны некоторые изменники Родины, среди них был учитель математики Космачевский, но Исаенкова среди них не оказалось. Кто-то говорил, что он успел бежать с немцами.