Джон Робертс - Мировая история

К концу XVIII века мы вступаем в эпоху женщин художниц и романисток, а также признания того факта, что уделом старой девы может быть только монашеское заточение. Откуда такие изменения пришли, сказать сложно. На заре XVIII века редактор английского издательства «Спектейтор» уже задумался о том, что стоило бы посвятить свой журнал читательницам наравне с читателями. То есть нам следует обратиться далеко вглубь европейской истории. Возможно, все дело в том, что XVIII век произвел на свет такие заметные образцы женщин, обладавших большим политическим влиянием, как английская королева и четыре императрицы (одна австрийская и три русские), правившие по собственному разумению, часто даже толковее многих мужчин. Сказать что-то с полной уверенностью по данной проблеме не получается, так как женская эмансипация все еще остается слабо исследованной сферой науки.

В заключение скажем, что все описанные изменения никак не коснулись жизни подавляющего большинства народа на заре современной Европы, даже в тех обществах, что дальше остальных продвинулись в направлении капитализма. Пока еще не появилось массовой промышленной занятости, порождающей пролетариат как первую великую общественную силу, способную отвергнуть непререкаемую для большинства мужчин и женщин в равной степени непоколебимость традиционного стиля жизни. Традиция могла играть подавляющую роль прежде всего в большинстве сельскохозяйственных областей Европы или где религия пользовалась наибольшим влиянием в таких вопросах, как подчинение и затворничество женщин, но в 1800 году повсеместно главное место занимали появившиеся несомненные факты бытия.

В 1800 году многие европейцы все еще придерживались представлений о социальной и политической организации, понятных и уместных 400 лет тому назад. «Средневековье» в этом отношении, да и во многих других, не закончилось одномоментно. Мысленный образ общества и правительства, который с полным на то основанием можно отнести к категории «средневекового», выжил в качестве действенной силы на просторной территории, и на протяжении веков все больше социальных фактов приспосабливалось к нему. Вообще говоря, все, подпадающее под определение «корпоративной» организации общества – сведение людей в образования с юридическими привилегиями, защищавшими членов этого общества и определявшими их статус, – по-прежнему служило правилом континентальной Европы в XVIII веке. На протяжении практически всей его центральной и восточной зоны, как мы отметили, утвердилось и получило широкое распространение крепостничество. Очевидной выглядела преемственность многих политических атрибутов. Священная Римская империя, какой она была в 1500 году, все еще существовала в 1800-м; то же самое можно сказать о светской власти папы римского. Потомок Капетингов все еще считал себя королем Франции (хотя по происхождению он уже не принадлежал к той же самой ветви рода, как в 1500 году, и на самом деле находился в изгнании).

Даже в Англии уже в 1820 году королевский рыцарь въезжал на коне и в полных доспехах в Вестминстер на пир в честь коронации короля Георга IV, чтобы отстоять титул монарха от притязаний со стороны кого бы то ни было. В большинстве стран считалось само собой разумеющимся то, что государство представляет собой конфессиональное образование, что религия остается неотделимым атрибутом общества и что власть церкви освящена законом. Хотя подобные представления вызывали большие споры, а в некоторых странах подверглись досадной ревизии, влияние истории в таких делах, как и во многих других, в 1800 году оставалось решающим, и только десятью годами раньше оно казалось практически однозначным.

Когда все это получает подтверждение, напрашивается вывод, что на протяжении трех столетий с 1500 по 1800 год общая европейская тенденция состояла в опровержении или как минимум ослаблении старых социально-политических уз, характерных для средневекового стиля правления. Власть и авторитет вместо этого тяготели к перетеканию с сосредоточением у государства, когда власть освобождалась от «феодальных» оков личной зависимости. (Само изобретение «феодального» понятия как технического образа права фактически принадлежит XVII веку, и им предлагается потребность эпохи в укоренении чего-то, покидающего действительность.) Замысел христианского мира тоже, хотя все еще представлявший важность в эмоциональном, даже подсознательном плане, в этот период во многом лишился своего политического смысла. Папский авторитет начал разваливаться в объятиях национальных умонастроений в эпоху «великой ереси», а авторитет правителей Священной Римской империи с XIV века никто практически в грош не ставил.

Не появилось и какого-либо нового объединяющего принципа, способного послужить делу интеграции Европы. В пример можно привести судьбу османов. Христианские князья, находившиеся в состоянии войны с их мусульманской империей, располагали возможностью обратиться к таким же христианам за помощью, папы сколько угодно могли бы вести рассуждения по поводу крестового похода, но реальность заключалась в том, и турки об этом прекрасно знали, что правители христианских государств готовы были преследовать собственные интересы и при необходимости заключить союз с приверженцами ислама. Османскую империю вовлекли в европейскую политику в силу всевозможных практических соображений. Так наступила эра «реальной политики», то есть сознательного подчинения принципа и чести умозрительному расчету шкурных интересов государства. Обратите внимание на то, что в эпоху, когда европейцы все больше соглашались на то, что от других цивилизаций их отделяют великие культурные особенности (к их чести, они в это сами верили), они обращали мало внимания на имеющиеся атрибуты (и не делали ничего, чтобы создать новые), подтверждающие их фактическое единство. Предложение о создании какого-либо надгосударственного ведомства мог поддержать разве что случайный провидец.

Возможно, тем не менее, что объяснение тут лежит всего лишь в новом осмыслении своего культурного превосходства. Европа вступала в эпоху победоносной экспансии и не нуждалась в коллективных учреждениях, способных указать на это. Наоборот, на протяжении предстоящих столетий шло придание лоска авторитету государств, а вместе с ним власти их правительств. Важно при этом не впасть в заблуждение по поводу форм правления. При всех спорах вокруг того, кто должен осуществлять власть в государстве, и массы трудов на политические темы, авторы которых предлагали всевозможные для нее ограничения, общая линия вела к одобрению идеи законодательного суверенитета. То есть европейцы пришли к ощущению того, что, когда государственная власть находится в достойных руках, никаких ограничений его полномочий по внедрению законов быть не должно.