Джон Робертс - Мировая история

С налогами из-за опасности восстания и несоответствия предъявляемым требованиям административного аппарата по их сбору приходилось обращаться очень осмотрительно, однако услуги чиновников и армии требовалось как-то оплачивать. Один из путей решения данной проблемы состоял в том, чтобы позволить чиновникам брать мзду или предоставлять льготы тем, кто нуждался в их услугах. По очевидным причинам такая мера до конца проблемы не устраняла. Поэтому правителю требовалось привлекать суммы денег в большем объеме. Что-то еще можно было предпринять в плане использования королевских угодий, но всем монархам рано или поздно приходилось обращаться к поиску новых источников налоговых поступлений, и далеко не многим из них удавалось достичь стоявших перед ними задач. В этой сфере существовали технические преграды, возможность преодолеть которые появилась только в XIX веке или еще позже, но на протяжении трех сотен лет изобретение новых налогов требовало большой изощренности воображения. По большому счету сборщик налогов мог обложить побором только потребление (через косвенные налоги в виде таможенных, акцизных сборов или сборов с объема торгового оборота, а также посредством выдачи лицензий и разрешений на торговлю, за которые требовалась плата) или недвижимость. Обычно из-за такой системы возникала диспропорция в перераспределении бремени, так как бедной части населения приходилось отдавать государству большую часть своего скудного совокупного чистого дохода, предназначенного на приобретение предметов первой необходимости, чем состоятельным согражданам. К тому же практически никогда не удавалось обуздать землевладельца, перекладывавшего свое налоговое бремя на человека, стоящего у основания имущественной пирамиды.

Налогообложение к тому же особенно затруднялось пережитками средневекового понимания юридической неприкосновенности. В 1500 году повсеместно существовали области, люди и сферы деятельности, пользовавшиеся особой защитой от вмешательства правителя со всеми его полномочиями. Они могли ограждаться от такого вмешательства в силу предоставленного в прошлых эпохах безотзывного королевского пожалования, такого как привилегии многим городам, в силу договорного соглашения, как, например, английская Великая хартия вольностей, считавшаяся древним обычаем, или в силу божественного закона. Главным примером служила церковь. Ее имущество обычно не подлежало светскому налогообложению, она принадлежала юрисдикции собственных судов по делам, неподсудным королевской юстиции, и в ее распоряжении находились важные социально-экономические атрибуты, например сфера брачных отношений. К тому же от королевской юрисдикции или налогообложения могли освобождаться некоторые провинции, профессии или семьи. Положение короля далеко не во всем выглядело однородным. Даже французский король в Бретани числился всего лишь герцогом, и таким статусом определялись его полномочия на ее территории. Как раз в условиях таких реалий бытия существовало «государство Возрождения». С фактом живучести подобных рудиментов приходилось мириться, хотя будущее принадлежало королевским бюрократам и их архивным досье.

В начале XVI века западное христианство пережило великий перелом. Тогда навсегда разрушилось единство христианской веры и ускорилась консолидация королевской власти. Процесс, примитивно называющийся протестантской Реформацией, начался как очередной спор по поводу религиозной власти, участники которого подвергли сомнению папские притязания, хотя его формальная и теоретическая структура успешно выстояла множество поползновений со стороны врагов. С этой точки зрения речь идет о чисто средневековом явлении. Но на этом все дело не закончилось, а политическое значение Реформации далеко еще не было исчерпано. Притом что она к тому же вызвала бурную культурную революцию, у нас не остается повода для сомнения в традиционном взгляде на нее как на начальный пункт современной истории.

Ничего нового в требованиях церковной реформы нам не видно. Само осознание того, что папство и курия совсем не обязательно отвечали интересам всех христиан, прекрасно обосновали к 1500 году. Кое-кто из их критиков уже перешел от такого осознания к доктринальному инакомыслию. Глубокие, неловкие, благочестивые сомнения XV века отразили не только поиск новых ответов на духовные вопросы, но к тому же и готовность искать их за пределами, установленными церковной властью. Ересь никогда не уничтожалась до конца, ее всего лишь подавляли. Старым и широко распространенным явлением оставалась бытовая ненависть к церковникам. Оно давно подпитывало потребность в духовенстве, по-настоящему преданном евангелистской церкви. В том же XV веке в церковной жизни появляется еще одно течение, возможно, несущее даже большую подрывную опасность, чем ересь, потому что, в отличие от ереси, его поддерживали силы, способные в конечном счете подрубить корни самих традиционных религиозных воззрений. Его представляли грамотные, человеколюбивые, рациональные, скептически настроенные интеллектуалы, которых за отсутствием более подходящего слова остается разве что назвать эразмианами по имени человека, воплотившего идеалы данного движения наиболее ясно в глазах современников, а также ставшего первым голландцем, сыгравшим заглавную роль в европейской истории.

Эразм Роттердамский считается человеком, глубоко преданным своей вере; он видел себя христианином, и это означало, причем совершенно бесспорно, что он оставался внутри своей церкви. Но для той церкви он вынашивал идеал, в котором воплощался образ возможной реформации. Он мечтал об упрощении религиозного рвения и очищении пастората. Притом что он не оспаривал власти церкви или папства, утонченным способом он бросал вызов власти в принципе, ведь его научный труд служил глубокому подрыву столпов любой власти. Такой же подрывной смысл можно обнаружить в его переписке, которую он провел с коллегами буквально по всей Европе. Они учились у него искусству объяснения собственной логики, а через нее отделению учения о вере от схоластических омертвений Аристотелевой философии. В своем Греческом Новом Завете он предоставил прочное основание для объяснения догмы как раз в то время, когда знание греческого языка снова входило в моду. Эразм Роттердамский к тому же выступал в роли разоблачителя ложности текстов, на основе которых возводились причудливые догматические конструкции.

Однако ни он, ни те, кто разделил его точку зрения, не нападали на религиозную власть напрямую и при этом превращали церковные проблемы во вселенские. Они оставались последовательными католиками. В гуманизме наравне с ересью выражалось недовольство поведением церковников и алчностью принцев, то есть нечто, витавшее в воздухе в начале XVI века в ожидании подходящего человека и случая для превращения ожиданий в религиозную революцию. Не существует другого какого-либо достойного слова для описания того, что последовало за невольным поступком одного немецкого монаха. Его звали Мартин Лютер, и в 1517 году он развязал силы, которым предстояло расколоть христианское единство, остававшееся нетронутым в Западной Европе с момента исчезновения ариан.