Джон Робертс - Мировая история

Россию можно было отнести, да и смело относили к особым случаям, но в Италии тоже заметили нечто похожее на революцию в 1898 году и снова в 1914-м, в то время как в одном из крупнейших городов Испании – в Барселоне в 1909 году вспыхнули кровавые уличные схватки. Забастовки и демонстрации могли принимать насильственный оборот в промышленно развитых странах, не имевших революционных традиций, как наглядно показали события в Соединенных Штатах 1890-х годов; даже в Великобритании в ходе уличных столкновений гибли мирные люди. Так выглядела своего рода информационная среда, которая в сочетании со спорадическими действиями анархистов нервировала сотрудников полиции и почтенных граждан. Анархисты особенно преуспели в том, чтобы усиленно воздействовать на воображение общественности. Их террористические вылазки и политические убийства на протяжении 1890-х годов получили широкий общественный отклик; важность таких действий превращалась в успех или провал благодаря работникам периодической печати, определявшим общественную значимость каждого подрыва фугаса и удара кинжала. Используя общие методы, не все анархисты преследовали одни и те же цели, но они все-таки оставались детьми своей эпохи: выступили против государства не только в его управленческих аспектах, но восставали против общества, которое считали несправедливым. Они помогли поддержать старый страх обывателей перед революцией, хотя, вероятно, в меньшей степени по сравнению с риторикой их извечных соперников марксистов.

К 1900 году социализм практически повсеместно означал марксизм. Заметная альтернативная традиция существовала только в Англии, где рост многочисленного профсоюзного движения в самом начале и возможности работы через основанные политические партии склоняли к радикализму без революционного задора. Примат марксизма среди континентальных социалистов, наоборот, получил формальное выражение в 1896 году, когда активисты международного движения рабочего класса под названием Второй интернационал, образованного за семь лет до этого ради согласования действий социалистов во всех странах, изгнали из своих рядов анархистов, до тех пор принадлежавших к их движению. Четыре года спустя в Брюсселе открылось постоянное представительство Интернационала. В этом движении ведущая роль принадлежала Немецкой социал-демократической партии (НСДП), отличавшейся мощью своих рядов, богатством и теоретическим вкладом ее мыслителей.

Эта партия благополучно существовала, невзирая на все преследования со стороны полиции. Благоприятные для нее условия возникли из-за стремительной индустриализации Германии, и к 1900 году она уже считалась состоявшимся фактом немецкой политики: превратилась в первую действительно массовую организацию народа. Уже по числу и богатству данной партии можно было строить предположения относительно роли марксизма, лежащего в основе официальной идеологии НСДП, в мировом социалистическом движении. Но не стоит забывать о собственной интеллектуальной и эмоциональной привлекательности учения Карла Маркса. Она прежде всего заключалась в заверении своих последователей в том, что мир уже движется по пути, на который рассчитывали сами социалисты. А эмоциональное удовлетворение он давал за счет вовлечения масс в классовую борьбу, завершение которой марксисты обещали в насильственной революции.

Хотя такого рода мифология служила подтверждением опасений по поводу надежности установленного порядка, кое-кто из образованных марксистов заметил, что после 1880 года или около того жизненные реалии совсем не однозначно можно было привести в ее поддержку. Так произошло, что огромное множество народа получило возможности для более высокого уровня жизни уже внутри капиталистической системы. Само создание той системы во всей ее сложности добавляло остроты в классовые противоречия точно так, как предсказал Карл Маркс. Более того, капиталистические политические учреждения удалось приспособить под обслуживание рабочего класса с его нуждами. Важность такого достижения оценивается весьма высоко; в Германии прежде всего, а также и в Англии социалисты получили важные преимущества, так как у них появились возможности использовать в своих интересах трибуну парламента. В качестве оружия применялось голосование, и они постоянно к нему прибегали в ожидании своей революции. В сложившихся условиях группа социалистов попыталась переписать официальный марксизм таким манером, чтобы учесть в нем новые тенденции; их назвали «ревизионистами», и они выступили апологетами мирного продвижения к преобразованию общества на социалистических принципах. Если народу нравилось называть преобразованием такой подход, когда его время приходит вместе с революцией, тогда речь заходит только лишь о применении подходящего ему названия. Внутри чисто теоретического предположения и среди участников конфликта, вызванного им, просматривается практический вопрос, потребовавший незамедлительного ответа в конце XIX века: должны ли социалисты занять кресла министров в капиталистических правительствах или не должны?

Возникшие по этому поводу дебаты не затихали на протяжении нескольких лет. В конечном счете появилось единодушное осуждение ревизионизма делегатами съезда Второго интернационала, в то время как национальные партии, особенно немцы, продолжали дело ревизионистов на практике, заключая сделки с представителями существующей системы, когда это было им выгодно. Не забывали они и с прежним пылом говорить о революции. Многие социалисты даже надеялись на реальность того, что солдаты, служащие в армии по призыву, могут отказаться воевать, если правительство попытается отправить их на войну. Активисты одной социалистической группы, представлявшей большинство в русской партии, продолжали энергично осуждать ревизионизм и призывать к насилию; в этом нашла отражение особенность их положения, при котором на парламентскую политику рассчитывать не приходилось, зато сложилась глубокая традиция революции и террора. Эту группу красноречиво назвали «большевиками», и нам еще предстоит поговорить о них.

Социалисты утверждали, что выступают от имени народных масс. Так это было или совсем наоборот, не знаем, но к 1900 году многих консерваторов встревожило то, что передовые позиции, занятые носителями либерализма и демократии в XIX веке, могут оказаться неприступными, а потеснить их можно будет одной только силой. Кое-кто из них все еще пребывал в вымышленном мире, скорее похожем на реальный мир до XIX века, а не столетия, предшествовавшего веку XX. Практически во всей Восточной Европе патриархальные отношения и традиционная власть землевладельца в его поместье все еще оставались нетронутыми. Внутри подобных стран могли появляться аристократы-консерваторы, в душе противившиеся не одним только поползновениям на их материальные привилегии, но всем ценностям и заявкам того, что называлось «рыночным обществом». Но эта грань становилась все более размытой, и консервативное мышление по большому счету начало откатываться к защите капитала. А ведь такую позицию во многих странах 50 лет назад считали радикально либеральной потому, что от нее несло индивидуализмом. Капиталистическая, промышленная и консервативная Европа все энергичнее возражала против вмешательства государства в ее благосостояние. Это вмешательство постоянно нарастало по мере навязывания государству активной роли в регулировании общества. По этой проблеме в Англии возник политический тупик, выход из которого нашли в 1911 году в революционном преобразовании того, что оставалось от конституции 1688 года: пришлось сократить полномочия палаты лордов по контролю над выборной палатой общин. На заднем плане теснились многочисленные проблемы, среди них упомянем повышение ставки налогообложения богатых для финансирования системы социального обеспечения. Даже власти Франции к 1914 году признали принцип подоходного налога рациональным.