Джон Робертс - Мировая история

Но формальными и юридическими структурами политики дело совсем не ограничивалось с точки зрения тенденции к повышению качества «массы». Эти массы требовалось еще организовать. К 1900 году появляется современная политическая партия, казалось бы способная удовлетворить такие потребности. Ее отличали упрощение подхода к проблемам ради представления их в виде четких выборов, собственный аппарат для распространения политических знаний и культивирование особых интересов. Из Европы и Соединенных Штатов партии распространились по всему миру. Старомодные политики осуждали новую модель партии и практически всегда делали это предельно откровенно, потому что она служила очередным признаком прихода массового общества, общественных дебатов и потребности в приспособлении политики традиционной правящей верхушки к жизни человека с улицы.

Внимание на общественное мнение в Англии начали обращать в начале XIX века. Ему придавали решающую роль в борьбе по поводу «хлебных законов». К 1870 году французский император чувствовал себя не в силах сопротивляться массовому ропоту из-за войны, которой он боялся и которую должен был проиграть. Бисмарк, считавшийся эталоном государственного деятеля консервативного толка, понял по прошествии очень непродолжительного времени, что ему следует уступить общественному мнению и содействовать реализации колониальных интересов Германии. К тому же показалась возможной манипуляция общественным мнением (в нее верят, по крайней мере, многие владельцы газет и государственные деятели). Сокращение неграмотности проявило две стороны. Кто-то считал, что капиталовложения в массовое просвещение представляются необходимыми с точки зрения воспитания масс в духе надлежащего распоряжения своим правом голоса. Следствием повышения образовательного уровня населения, однако, стало появление рынка новой второсортной прессы, работники которой, как правило, потворствовали эмоциональным проявлениям читателей и сенсационности, а служили в основном торговцам и организаторам рекламных кампаний, считающихся еще одним изобретением XIX века.

Политическим принципом, несомненно все еще сохранявшим большую привлекательность для народных масс, оставался национализм. Более того, в нем держался присущий ему революционный потенциал. Доказательства этого встречались в самых разных местах. В тюркской Европе, начиная с Крымской войны и дальше, успехи всевозможных националистов в борьбе с османским гнетом и за создание новых стран говорят об их неослабной воле к окончательной победе. К 1870 году с полным на то основанием провозгласили независимые Сербию, Грецию и Румынию. Ближе к концу XIX века к ним присоединили Болгарию и Черногорию. В 1913 году в ходе последних войн стран Балканского полуострова против Турции, прежде чем турецкий вопрос растворился в европейском конфликте, появляется Албания, и получившим автономию Критом к тому времени уже правил греческий губернатор. Активисты этих националистических движений несколько раз втягивали в свои дела великие государства и всегда при этом создавали потенциальную угрозу миру. Совсем иначе дело обстояло внутри царской империи, где якобы ущемленными со стороны остальных русских народов считали себя поляки, евреи, малороссы и литовцы. Война тем не менее казалась наиболее вероятным результатом деформаций в Австро-Венгерской империи, где национализм представлял нешуточную революционную опасность на землях в пределах венгерской половины монархии. Славянское большинство там обращало свои взоры через границу на Сербию, от которой они ждали помощи в борьбе с мадьярскими угнетателями. Повсеместно в этой империи, например в Богемии и Словакии, страсти накалились не так сильно, но национальный вопрос стоял очень остро.

В Великобритании прежде подобных опасностей не встречалось, но даже там возникла проблема разгула национализма – в Ирландии. На самом деле их там просматривалось две. Проблема католических ирландцев на протяжении практически всего XIX века выглядела несколько нагляднее. Власти предложили важные реформы и уступки, однако автономии по требованию гомруля (движение за самоуправление Ирландии), которому посвятили свою политику активисты британской Либеральной партии, никто предоставлять не собирался. К 1900 году, однако, через аграрную реформу и совершенствование экономических условий остроту ирландского вопроса удалось во многом ликвидировать, хотя она появилась опять в виде нового ирландского национализма. Носителем его стало протестантское большинство исторической провинции Ольстер, которое разволновалось до угрозы революцией, если правительство в Лондоне предоставит автономию римско-католическим ирландским националистам. Все это выглядело делом весьма деликатным. Когда аппарат английской демократии наконец-то в 1914 году выдал законодательство по поводу гомруля, некоторые иностранные наблюдатели впали в заблуждение, посчитав, что британские политики навсегда лишатся возможности для вмешательства в европейские дела из-за революции на родине.

Все те, кто поддерживал такого рода проявления национализма, с большим или меньшим на то основанием верили в то, что они выступают от имени угнетаемой части народа. Но национализм великих держав обладал к тому же подрывным потенциалом. Между народами Франции и Германии прошел глубокий психологический раскол из-за передачи в 1871 году в состав Германии двух областей – Эльзаса и Лотарингии. Французские политики, кому это полагалось в соответствии с официальными взглядами, долго и усердно вынашивали замысел реванша. Национализм во Франции придавал особую остроту политическим спорам, так как в ходе этих споров якобы поднимались вопросы преданности великим национальным святыням. Даже считавшиеся трезвыми людьми британцы время от времени разражались страстями вокруг своих национальных символов. Наблюдался краткий, но глубокий всплеск энтузиазма по поводу империализма и всегда весьма деликатной темы сохранения британского военного превосходства на море. Все больше этому превосходству угрожала Германия, а ведь эта держава, отличавшаяся наглядным экономическим динамизмом, внушала тревогу из-за той угрозы, которую представляла британскому владычеству в мировой торговле. Никого не интересовало, что эти две страны превратились в главных потребителей товаров друг друга; куда важнее считалось то, что на многих направлениях у них явно расходились интересы. Дополнительный колорит франко-немецкому противостоянию придала откровенность немецкого национализма во времена правления третьего прусского императора по имени Вильгельм II. Прекрасно знавший потенциал Германии, он стремился обеспечить ему не только реальное, но и символическое воплощение. Отсюда проистекает его энтузиазм в строительстве мощнейшего военно-морского флота; этот флот особенно раздражал британцев, которые видели объектом его применения исключительно свою страну. Но в Европе в целом укреплялось впечатление, причем вполне оправданное, что немцы намереваются вмешаться в международные отношения активнее, чем полагалось приличным. Национальные стереотипы не поддаются формулированию в одной-единственной фразе, но, поскольку с их помощью облегчалось предельное упрощение публичных реакций в начале XX века, эти стереотипы причисляли к подрывному потенциалу националистических чувств.