Джон Робертс - Мировая история

Помимо мощных политических последствий акт захвата американских заложников получил и несколько иной символический смысл. Он послужил ударом (признанным в единодушном осуждении представителей при ООН) по привычному порядку, сначала установленному в Европе, а потом на протяжении трех с лишним столетий распространявшемуся по всему цивилизованному миру, при котором дипломатических посланников следует считать лицами, пользующимися статусом полной неприкосновенности. Религиозное иранское правительство своими действиями продемонстрировало абсолютное пренебрежение европейскими правилами игры. Так появилось откровенное отрицание положений, сначала обязательных в Европе, а потом признанных по всему миру. После этого многие люди впервые задались вопросом: а что еще ждать от исламской революции?

Кое-кто из американцев воспрянул духом, когда особенно свирепый режим баасистов в Ираке, уже рассматривавшийся ими с одобрением за его безжалостное истребление иракских коммунистов, вступил с новым Ираном в конфликт, разгоревшийся (несмотря на баасистский атеизм) из-за традиционной вражды между месопотамскими суннитами и персидскими шиитами. Когда в июле 1979 года президентом в Багдаде становится Саддам Хусейн, сотрудники американской службы государственной безопасности увидели в нем обнадеживающую фигуру: они посчитали, что он сможет отвести иранскую угрозу от Персидского залива.

Такой вариант тем более радовал американцев, что из-за иранской революции Вашингтон не просто потерял одного из своих союзников. Даже притом, что коалиция обиженных обеспечила свержение шаха, стремительное возвращение к архаичной традиции (особенно в обращении с женщинами) показало, что иранцы отреклись не от одного только своего правителя. Власти новой иранской исламской республики, пусть даже совершенно определенно шиитской, выдвигали претензии вселенского охвата; то была теократия, где истинное право происходило из истинной веры, то есть прямо как в стиле Женевы времен Кельвина. К тому же речь шла о выражении гнева, разделяемого многими мусульманами по всему миру (прежде всего, на арабских землях) на заре светской европеизации и после провала обещанной модернизации. На Ближнем Востоке, как нигде больше, не получилось решить проблемы региона ни с помощью национализма, ни социализма, ни капитализма. Даже хоть как-то унять страсти и пробужденные ими порывы не удалось. Те, кто полагал, что ислам принесет исчерпывающие решения всех политических проблем (их часто называют исламистами), пришли к выводу, что К. Ататюрк, Реза Хан и Г.А. Насер ведут свои народы по ложному пути. Общество исламских стран успешно избежало заражения атеистическим коммунизмом, но многим мусульманам гораздо более опасной теперь казалась зараза западной культуры, к которой на протяжении столетия приучались их предводители. Как это ни парадоксально, но западное революционное понятие капиталистической эксплуатации помогло вскормить тогдашнюю перемену эмоций.

Корни исламизма отличались большим разнообразием и известной глубиной. Они могли лежать во многих веках борьбы против христианства. Обновление этих корней началось с 1960-х годов из-за явного нарастания трудностей у носителей посторонних воззрений (в том числе из СССР) в навязывании своей воли народам Ближнего Востока и зоны Персидского залива в условиях раскола мира времен холодной войны. Для многих мусульманских арабов множились доказательства того, что западный принцип определения национальности, отстаивавшийся с 1880-х годов как организационное средство восстановления стабильности, утраченной вслед за турецким политическим упадком, себя не оправдывал; со всей определенностью можно было сказать, что войны за обладание османским наследием далеко еще не закончились. Благоприятный клубок затруднений для Запада выглядел тем более многообещающим после недавнего открытия могущества нефтяного фактора. Но не стоит забывать о нараставшем с 1945 года осознании набожными мусульманами того, что торговля, отношения с Западом и простые его искушения, доступные народам богатых нефтью стран, представляют гораздо большую опасность для исламского общества, чем любые прежние (оставим в стороне чисто военные) угрозы ему. Следовательно, напряженность ситуации обострялась.

Однако согласованного марша у мусульман не получалось. Вражда между суннитами и шиитами не утихала на протяжении многих веков. В послевоенный период или с 1945 года социалистическое движение Баас, вдохновлявшее многих мусульман и номинально укрепившееся в Ираке, стало проклятием для глубоко религиозных сторонников организации «Братья-мусульмане», образованной в Египте в 1920-х годах, осуждавших «безбожников» с обеих сторон даже в палестинском споре. Народный суверенитет как некую цель исламские фундаменталисты отвергали с порога; они выступали за подчинение догматам ислама всех аспектов существования общества. Так что в мире стали привыкать к таким вывертам: в Пакистане запретили женский хоккей на траве, в Саудовской Аравии казнили уголовников побитием камнями и отрубанием конечностей, в Омане открыли университет, в котором лекции читают отдельно для юношей и девушек, и т. д. К 1980 году радикальные исламисты приобрели достаточное влияние, чтобы навязать свои цели народам нескольких стран. Студенты даже в сравнительно «вестернизированном» Египте уже к 1978 году голосовали за них на своих выборах, в то время как некоторые студентки медицинского училища отказывались вскрывать трупы мужчин и потребовали для себя отдельную, дамскую программу обучения.

Более того, с точки зрения исторической перспективы (и на первый взгляд представляется забавным для западного стороннего наблюдателя то, что студенты-радикалы должны были беззаветно предаваться такому откровенно реакционному делу) их следует понимать в контексте долгого отсутствия в исламе какой-либо государственной или изначальной теории, существовавшей на Западе. Даже в руках ортодоксов и даже если оно приносило некие желательные блага, государство как таковое в представлении теоретиков ислама еще не считалось самоочевидным носителем законной власти. Ко всему прочему само внедрение государственных структур на арабских землях с XIX столетия представляло собой сознательное или спонтанное повторение государства Запада. Носители юношеского радикализма, обнаружившие привлекательность в политических атрибутах социализма (или того, что они посчитали социализмом, но в любом случае позаимствованном у Запада), чувствовали, что никакой реальной ценности в государстве или нации не содержится; они приступили к поискам истины в другом месте, и этим в известной степени объясняются усилия, приложенные сначала в Ливии и затем в Иране и Алжире, по внедрению новых способов придания власти вида правового явления. Состоятельность старомодной исламской предвзятости к государственным атрибутам, племенного обособления и братства ислама еще предстоит проверить. Даже сторонники того братства в конце-то концов должны признать, что большинство мусульман в мире не владеет арабским языком.