Лев Вершинин - Дорога без конца (без иллюстраций)

Неудивительно, что такое явное уважение к чужому мнению дало плоды: оппозиция в Сенате и Палате депутатов резко ослабела, грызня Конгресса с исполнительной власти, в эпоху Сармьенто стоявшая на грани «холодной войны», прекратилась. Наступил консенсус. Достаточно зыбкий, хрупкий, как все понимали, с очень мутными перспективами, - но вовремя. Потому что осенью 1875 года грянул очередной финансовый кризис, покруче всех прежних.

Ничего удивительного. Военные долги, пусть и не такие страшные, как у Бразилии, висели на шее гирей, - учитывая проценты, даже ожерельем из гирь, - а ведь еще и много строили, электрифицировали, прокладывали пути, ну и, как только в лондонском Сити вздрогнула биржа, получилось, как всегда бывает с пирамидами. Сами ж знаете, пока все в порядке, все в порядке, но не дай Бог не провести вовремя пару платежей. А тут еще и экспорт сократился.

В итоге, балансировали на грани дефолта, затыкая главные течи золотым запасом, который быстро таял. Не видя иного выхода, Авежанеда пошел на крайние меры: резкое сократил государственные расходы (себе и всем министрам, имевшим хоть какой-то доход, отменил жалованье), уволил 6000 служащих, на 15% снизил зарплату тем, кого оставил, В ответ на возмущенные вопли пояснив: «Два миллиона аргентинцев голодают, чтобы мы могли платить проценты по долгам, которые нельзя не платить. Будет несправедливо, если в такое время чиновники, включая и меня, не испытают никаких тягот».

Случись подобное при Сармьенто, «революции» посыпались бы градом. Но в условиях «примирения» к мнению дона Николаса прислушались даже «митристы». В прессе, всегда готовой рвать и метать, на сей раз шли спокойные рассуждения о «печальной, но неизбежной необходимости временных непопулярных мер», - и меры эти, помноженные на общественное понимание, оправдали себя. Тем паче, что президент рискнул ввести на год «экспериментальный протекционизм», резко повысив пошлины на ряд европейских товаров, а это помогло выстоять местному бизнесу, зависящему от местного сырья.

Риск оправдал себя: через полгода начался подъем. Больше того, резко (и как оказалось, надолго) в Европе взлетели цены на шерсть, на мясо мороженое и консервированное, на пшеницу, - а это открывало широчайшее окно возможностей, нужно было только не упустить шанс, и уж в чем-чем, а в данном вопросе президент Авежанеда считал себя профи. Притом, не без оснований, ибо темой сельского хозяйства занимался от младых ногтей, и теперь, стоя у руля, четко понимал, что нужно делать.

«Во всех странах Южной Америки, — писал он задолго до президентства в труде "Законы об общественных землях", — имеется изобилие государственных земель, но отсутствует капитал и труд. Как же поступить с землей, чтобы облегчить иммиграцию, привлечь капиталы и заселить пустующие земли? Система пожалований, хотя бы и предоставленная на условиях заселения территории, не приводит к успеху: пустая земля меняет своего хозяина, т. е. из государственной превращается в частную, но не меняет своего качества, она по-прежнему остается пустой. Вывод из этого один, и он очевиден…»

Действительно, очевиднее некуда. Если нужно как можно больше мяса, шерсти, пшеницы и так далее, значит, нужны новые заводы и, главное, новые земли. Правда, еще нужны деньги, но под шерсть, мясо и пшеницу Лондон деньги даст, причем, не в долг, а инвестирует. С людьми тоже проблем нет: идею поощрения иммиграции из Европы разделяли все аргентинские политики, независимо от прочих взглядов, а дон Николас был ее особенно горячим сторонником, он вообще разработал на эту тему пакет законов.

И надо сказать, законы эти делали переезд в Аргентину для европейца, не нашедшего себя дома, желанным подарком судьбы. Вербовочные бюро на Старом Континенте, оплата проезда, подъемные, курсы по изучению языка, помощь с интеграцией, бесплатные участки, - чем не приманка? Решить оставалось только с землей, ибо свободной земли в стране не было: даже та, что по каким-то причинам пустовала, кому-то принадлежала, а государственный земельный фонд не впечатлял. Но и тут, - одно к одному, - ответ лежал на поверхности, можно сказать, криком кричал, требуя обратить на себя внимание. И…

Сразу: всех, кого и в зрелые года не отпустило обаяние благородных виннету, чингачгуков и прочих детей природы, прошу дальше не читать. Грезьте дальше. И если кому удобно видеть жизнь в черно-белой гамме («прогрессивный» - хорошо, «реакционный» - плохо), предлагаемой уже не раз помянутыми «Очерками истории Аргентины» (Соцэкгиз, 1961-м), ему тоже лучше не надо…

Так вот, при испанцах, в колониальную эпоху, виннету и чингачгуки жили южнее реки Саладо, куда белые люди, обосновавшись севернее от реки Саладо, практически не совались. Не так много их было, земли хватало, тем паче, и земледелие было не в особом почете, - сперва, как и «заречные», охотились, потому начали пасти скот, - так что, граница между «цивилизованным» и «варварским» мирами замерла и не сдвигалась. Взаимного отторжения не было. Сам факт появления в пампе многочисленных (побольше, чем аборигенов) гаучо, потомков белых от краснокожих скво, тому свидетельство.

Не слишком изменилась ситуации и в начале незалежности. Правда, порядка стало меньше, и пока белые люди выясняли между собой, как им обустроить Аргентину, краснокожие, - ранкелче, тэкуэльче, всякие-прочие, - естественно, старались ловить рыбку в мутной воде. Вполне обычное дело, спросите хоть у у кого, кому довелось пожить на границе с «романтическими туземцами». Но на что-то реально серьезное они, малые числом, враждующие и отсталые, способны не были: обитатели аргентинских украин отбивались без особого труда, по ходу прогоняя самых докучливых и занимая их территории под пастбища и городки. Трофеи, сами понимаете, святое дело, и лучше решить вопрос раз и навсегда, чем постоянно иметь головную боль.

«Заречные» этого, однако, не понимали, и набеги за зипунами, без кровавых эксцессов, стали злее. Уже не только с грабежами и угонами скота, но и с с кровью, и с красным петухом. А в ответ, как оно везде и всегда, limes и первые форты, и первые рейды за реку, на упреждение, чаще мелкие, подчас масштабные, но кончавшиеся, в общем, ничем. Отбивали свое, подбирали добычу, и уходили, а потому все снова и снова по той же схеме.

Потом в пампу сходил Росас, завоевав много земель, - а чтобы поставить точку над «ё», пригласил из Чили добра молодца по имени Кальфукура, вождя одного из кланов мощного племени мапуче, побратался с ним, убедил креститься и стать Антонио, произвел в полковники милиции Байреса, и тот стал как бы его «прокуратором» за речкой. Мапуче же, надо сказать, в этом время пребывали, как сказал бы Лев Николаевич Гумилев, на взлете пассионарности, как лет за двести до того ирокезы в Северной Америке. И Кальфукура соответствовал моменту.