Лев Вершинин - Дорога без конца (без иллюстраций)

Да, вероятно. Даже скорее всего. Но, разумеется, не «200 тысяч», как писали левые историки, которых поправляют даже публицисты-мапуче, указывая, что краснокожих никогда столько не было, и сходясь на 2,5-3 тысячах, как на самом максимуме. И «целые "малые племена" навсегда исчезли», как докладывали оставшиеся не у дел падре-миссионеры, не потому, что всех перебили; просто пленных расселяли в новые места, не разлучая семьи, но неукоснительно дробя кланы, чтобы легче было «входить в цивилизацию».

В общем, споры на предмет, как следует оценивать Conquista del desierto (Завоевание пустыни), продолжаются и поныне. Что это было: сознательный геноцид аборигенов? Или все-таки принуждение к миру не очень крупных диковатых племен, обижавших мирных поселенцев, а в итоге, благодаря этому принуждению таки приобщившихся к цивилизации и ставших частью аргентинской нации? Мнения разные даже в кругу мапуче, - так что лично я судить не возьмусь. Правда всегда одна, но граней у нее много.

Но вот что совершенно точно, так это что уже первый этап движения на юг почти вдвое увеличил территорию Аргентины, расширив ее земельный фонд на 26 миллионов гектаров, и на этих землях, - даже значительно южнее, ближе к Огненной земле, - словно грибы после дождя начали возникать новые поселки, форты, эстансии и фермы. С точки зрений экономических перспектив эффект был ошеломляющий, даже притом, что еще треть Патагонии оставалась вне контроля правительства и считалась немирной.

Страна кричала «ура!» и в воздух чепчики бросала. Вернувшихся из похода солдат качали на перронах и бесплатно поили в кафешках. Офицеры получали ордера на обширные поместья в честно завоеванных землях. Генерал же Хулио Аргентино Рока, отныне и навсегда в статусе национального героя, в октябре 1879 года подал официальное прошение об отставке «по причине желания заняться политикой». Не знаю, ждал ли он такого поворота судьбы, - согласно мемуарам, вроде, не очень, - но жизнь просто не оставила ему вариантов.

Незаменимых не существует, это да, но некоторые потери очень трудно восполнить. «Формирование системы», как назвал это позже сеньор Сармьенто, входило в завершающую стадию, - очень острую, потому что на повестку дня встал так и не решенный за все время независимости «центральный вопрос» - о статусе Буэнос-Айреса, и тут, видимо, дабы не отсылать тебя, любезный мой читатель, к истокам, есть смысл напомнить азы.

Провинция Байрес изначально стала «первой среди равных», потому что в ее составе был город Байрес, главные морские ворота страны, с терминалами и таможнями. Там назначались цены на ввоз и вывоз, там концентрировались колоссальные финансы, там развитие цивилизации шло опережающими темпами, - и потому портеньос считали себя вправе отдавать распоряжения «младшим братьям». Ибо, в конце концов, кто девочкам платит, тот их и танцует, а без дотаций бюджеты нищих провинциалов трещали по швам. Даже почти-почти такие же зажиточные, как Байрес, приморские провинции и богатая Кордова все равно на его фоне казались золушками.

При этом, как пишет Мигель Луна, «О разрыве не говорил и не думал никто и никогда. Буэнос-Айрес не мог без глубинки, глубинка не могла без Буэнос-Айреса». Отсюда и. Простая и логичная формула «Страна едина, провинции автономны, центр над всеми, общий», предложенная еще на заре независимости Бернардино Ривадавия (помните такого?) разбилась о быт. Патриции Байреса не хотели терять источник доходов и могущества, разработав иную схему: «Все провинции равны, но Байрес чуть равнее», в обмен на лояльность спонсируя классово близких caudillos с периферии, хотевших только быть первыми парнями на своих деревнях, не мечтая о странном. И долгое время работало.

Но время не стояло на месте, стирало старые реалии, рисовало новые, призрак капитализма наливался плотью, выдавливал наивную патриархальщину, выдвигал на авансцену новые силы, и эти силы настоятельно, через кровь требовали равенства возможностей. Чтобы провинция Байрес была такой же провинцией, как все прочие, без «особых прав» на доходы и их распределение. То есть, «Сильный центр, сильные регионы, но центр в городе Байресе, который общий». И так полагала уже не только провинция, в самом Буэнос-Айресе тоже подросло поколение политиков, смотревших на ситуацию новыми глазами, и противопоставить этому «патриции» старого времени могли уже только не слишком убедительное «Зато мы самые культурные, самые демократичные, и вообще, оставьте нам наше, а мы готовы делиться».

Копья вокруг «центрального вопроса» ломались жестоко, о чем уже много написано, повторять нужды нет. Правда, раз за разом дело, окропившись красненьким, кончалось компромиссами, но условия становились все меньше в пользу Байреса, причем все понимали: это ненадолго, рано или поздно проблему придется закрыть. Даже не на уровне максимально увеличить долю в общак, а конкретно, без поправок на чью угодно исключительность.

Это понимал Митре, но, как истый портеньо, смотревший на провинции свысока, остановился на полушаге, считая, что только провинция Байрес готова и способна повелевать. Это понимал Сармьенто, но, провинциал в Байресе, он все-таки оставался слишком портеньо, чтобы говорить с «младшими» на равных, - так что, завершать начатое пришлось сеньору Авежанеда, не связанному никакими предрассудками. И это очень хорошо понимал Адольфо Альсина, признанный лидер байресских «автономистов», сын и идейный преемник отца-основателя байресского автономизма, но при этом умный человек, сознававший, что против Истории не попрешь и нужно только подстилать побольше соломки.

Нравилось ему это, не нравилось ли, никто не скажет. Но он нашел общий язык с Авежанедой, установил контакты с Лигой губернаторов, и в его «гнезде», под его отеческим присмотром вставала на крыло молодежь, выросшая из коротких штанишек «унитаризма», «федерализма», «автономизма» и прочих старых понятий, ставших симулякрами. Короче говоря, дон Адольфо смотрел в будущее, устраивал очень многих, и когда в 1877-м основные группы влияния определили, что следующим президентом будет он, это решение, - хотя, конечно, недовольные «беспринципным сговором» нашлись, - было разумным. Оно подразумевало плавное углубление политики «примирения», без нажима, с подачи самого Байреса, - и позволяло смотреть в будущее с оптимизмом.

Однако смерть сеньора Альсины перечеркнула все. «Птенцы» еще не оперились, и к руководству партией пришли, что называется, «твердолобые» во главе с Карлосом Техедором, очень заслуженным сеньором, по вопросу о столице никаких компромиссов не признававшим, а провинциалов считавшим выскочками. Ибо: «Они гораздо позже нас поняли необходимость законности. Они выросли в страхе перед своими каудильо. Сегодня, как мы видим, исполнительная власть, захваченная ими путем закулисных сговоров, отдает им огромные средства, но при этом демократическая жизнь там мертва…».