Андрей Сахаров - Дипломатия древней Руси: IX - первая половина X в.

В политике христианизации окрестных государств и народов в Византии, как известно, ведущую роль играли не патриарх, не церковные иерархи, а император, аппарат политической власти. Разумеется, церковники, в том числе константинопольские патриархи, в соответствии со своим саном принимали участие в реализации этой политики, поскольку греческая церковь сама являлась частью феодальной государственной системы. Поэтому русские летописи, рассказывая о крещении Ольги, вполне правомерно связывают решение этого вопроса в первую очередь с действиями императора, а не патриарха. Так, в "Повести временных лет" говорится, что в то время в Византии правил император Константин, сын Льва, и Ольга "приде к нему". Именно императору она заявила: "Азъ погана есмь", именно к нему обратилась: "…аще мя хощеши крестити, то крести мя самъ". Утверждая, что Ольга крестилась в Константинополе, летопись отмечает: "…и крести ю царь с патреархомъ". И вновь на первом плане фигурирует император. А далее речь идет лишь о том, как патриарх поучал ее христианскому чину. Подобную трактовку роли императора в крещении Ольги дает и "Новгородская первая летопись", а "Летописец Переяславля-Суздальского" приводит любопытную подробность: о своем намерении креститься Ольга сообщила в беседе с императором и тот, обрадованный, воскликнул: "Патриарху възвещу ли слово се?" Этот диалог указывает еще раз, что вопрос о крещении русской княгини рассматривался в Константинополе не в религиозном плане, а в политическом: патриарху отводилась второстепенная роль исполнителя и проповедника, тогда как акт крещения, являвшийся политическим событием, был проведен под эгидой императора.

В связи с этой постановкой вопроса вельзя не обратить внимания еще на один совершенно определенный политический мотив, связанный с крещением Ольги, — на появление в применении к ней понятия "дщерь". Оно встречается в летописном рассказе дважды, но совершенно в разных значениях. В первый раз — в фразе русской княгини, обращенной к императору в ответ на его предложение взять Ольгу в жены: "Како хочеши мя пояти, крестивъ мя самъ и нарекъ мя дщерею?" Здесь слово "дщерь" употребляется в чисто церковном, ритуальном значении: император выступил крестным отцом Ольги, а она тем самым стала его крестной дочерью. А далее, по мнению некоторых авторов, следует повтор этой мысли: летописец сообщает, что Константин преподнес Ольге "дары многи" и "отпусти ю, нарекъ ю дъщерью собе". На наш взгляд, это не повтор. Здесь присутствует совершенно иная, светская, если можно так сказать, идея. Давая русской княгине прощальный прием, или, как его называли на Руси, "отпуск", император официально назвал ее своей дочерью, но, повторяем, не в церковном, а в политическом понимании этого слова. Подобное политическое толкование таких понятий, как "дочь", "сын", в применении к иностранным правителям было вполне в духе византийской концепции императорской власти.

Известны случаи, когда иностранные правители для возвышения своего престижа настойчиво старались получить для своих детей титул "сына" византийского императора. Так, в VI в. персидский шах Кавад через своего посла просил у Юстиниана I, чтобы тот "усыновил" его третьего сына Хосрова. Шах рассчитывал, что этот титул повысит шансы Хосрова в борьбе со своими братьями за персидский престол. Политическая сделка не состоялась, так как греки опасались, что такое "усыновление" вызовет претензии шахской династии на византийский трон. В дальнейшем император Маврикий стал названым "отцом" персидского шаха Хосрова II, что в известной степени ослабило длительный натиск персов на владения империи с востока {738}. В 864 — 865 гг., во время крещения Болгарии, князь Борис принял имя императора Михаила III. И в этом случае, хотя крещение было проведено патриархом Фотием, руководила политикой христианизации Болгарии верховная светская власть и Фотий преуспел лишь постольку, поскольку оказывал влияние на византийского императора {739}.

Обобщенное выражение эта практика получила в труде "О церемониях" Константина VII Багрянородного. Говоря о порядке обращения византийских императоров к владетелям окрестных государств, Константин VII указал, что к болгарским царям следует обращаться так: "К любезному и вдохновенному нашему сыну — архонту христианского народа болгар" {740}. При этом болгар наряду с арабами, франками, владетелями итальянских государств император поставил впереди других народов. Таким образом, слова "дочь", "сын" в официальных обращениях византийского императора к владетельным особам других стран и народов не являлись пустым звуком, а были исполнены глубокого политического смысла, указывали на определенную степень престижа того или иного государя, выделяли его среди прочих.

Здесь же следует отметить, что в то время, когда Константин VII сочинял свой труд, применительно к Руси использовался титул "архонт": "К архонту Руси". Что касается иных званий, то в обращении, например, к Олегу в русском тексте грамоты 911 г. употреблялся титул "светлый князь", или, говоря языком позднего средневековья, "его светлость". Он исчез из договора 944 г., так как, вероятно, не устраивал руссов. А это значит, что результатом пребывания Ольги в Константинополе явилось значительное возвышение титула русской княгини: ее величали и "архонтиссой", и "дочерью" императора, что в тот момент резко выделило Русь из числа стран, с которыми она в течение долгих десятилетий стояла рядом в византийской дипломатической иерархии. И думается, не случайно византийский хронист XI в. Скилица, рассказывая о визите Ольги в Константинополь, записал, что она "с честью возвратилась на родину" {741}.

И еще одна характерная деталь: Ольга приняла в христианстве имя Елена. Считается почему-то, что сделано это было в честь жены Константина VII Багрянородного {742}. Но русская летопись говорит совсем о другом: "Бе же речено имя ей во крещеньи Олена, якоже и древняя царица, мати Великого Костянтина". Летописец тем самым проводит мысль, весьма созвучную со всей историей крещения Ольги, — она взяла имя матери Константина I Великого, который первым из императоров принял крещение и сделал христианство официальной религией Римской империи. Деталь эта немаловажная, поскольку она свидетельствует о глубоком политическом содержании крещения русской княгини, о ее высоких государственно-престижных запросах и характеризует источник не как смешение религиозных и светских мотивов, а как в основе своей цельный рассказ о значительном в истории древней Руси событии {743}. Как "светская" нить текста при всей ее цельности выглядит исторически бессмысленной без "клерикальной", так и "клерикальная" абсолютно искусственно обособляется от "светской", за которой стояла реальная политика, которую невозможно было замолчать ни при каких обстоятельствах: посольство, переговоры, крещение в первую очередь были связаны с фигурой императора, иначе создается впечатление, что такого рода дела, как обращение в христианство иностранной "архонтиссы", представлявшей государство, связанное с империей политическим договором о мире и союзе, могли быть личной инициативой патриарха.