Филип Хук - Галерея аферистов. История искусства и тех, кто его продает

Хотя Поль Розенберг серьезно относился к деньгам, столь же серьезно он относился и к искусству. Держать в равновесии эти страсти было довольно трудно. Пусть Канвейлер считал Розенберга скорее дизайнером интерьера, чем маршаном, и критиковал за то, что он поместил в журнале объявление о покупке картин Ван Гога, Поль действительно был увлечен живописью и искренне стремился обладать картинами. По словам его коллеги, маршана Альфреда Дабера, «стоило ему увидеть и возжелать картину, как все его тело, словно он нетерпеливый ребенок, начинала сотрясать дрожь и не прекращалась до тех пор, пока он не получал искомое». Клайв Белл случайно оказался в галерее Розенберга, когда пришла весть о смерти Ренуара. Белл вспоминает, как маршан «неубедительно залился слезами, предаваясь сентиментальным и неискренним соболезнованиям». «Никогда не забуду, — пишет Белл, — этого коварного еврея, размазывающего слезы по щекам, демонстрирующего притворную скорбь и мысленно подсчитывающего прибыль, ведь теперь картины Ренуара вырастут в цене, а их у него в галерее немало». Так уж повелось с торговцами картинами: даже проявления эмоций обходятся им недешево.

Подобно Канвейлеру, Поль Розенберг был убежден, что сюрреализм любопытен в литературе, но ничтожен в живописи. «Мсье, — сказал он Сальвадору Дали, когда тот попросил представлять его интересы, — моя галерея — серьезное заведение, и клоунам здесь делать нечего». Самой симпатичной чертой Поля было чувство юмора, граничащего с иронией. Как уже говорилось выше, он мог сообщить Пикассо, что на его американской выставке, как на всех успешных выставках, не удалось продать ничего. В другой раз, когда Пикассо вдруг перестал отвечать на телефонные звонки, он обращается к нему: «Мой испарившийся невидимый друг». Возможно, в переписке с Пикассо особенно проявлялось его остроумие. Так, Поль послал Пикассо забавное описание Довиля на пике летнего сезона: «Вам бы эта местность очень понравилась, сплошь кубистические очертания и строгие пропорции. К тому же здесь полным-полно французов и иностранцев, (1) кокетливых и добропорядочных дам, (2) азартных игроков и серьезных людей, (3) мошенников и честных малых, (4) бедняг, которые побывали в тюрьме, и тех, кому еще только предстоит туда отправиться, (5) тех, кто наслаждается жизнью, и тех, кто решил показать себя из чистого снобизма».

В 1930-е гг. Розенберг, видимо, все чаще ощущал, что его наиболее ценный художник от него ускользает. По слухам, он не выдержал и устроил сцену, когда Пикассо показал ему чрезвычайно откровенный рисунок, изображавший обнаженную Мари-Терез Вальтер, его возлюбленную. «Нечего всяким задницам делать у меня в галерее!» — якобы вырвалось у него (по-французски это звучит лучше, как и многие другие непристойности). Еще одному образчику псевдоискусства, как и клоунам вроде Дали, он закрыл двери. Однако одновременно его реакцию можно расценить как исполненный муки cri de coeur , [23] Крик души (фр.) . ведь он чувствовал, что Пикассо выбрал новый и чуждый ему путь. Окончательный разрыв последовал со Второй мировой войной и вынужденным расставанием. Пикассо остался во Франции, а Розенберг отправился в изгнание в США, где присоединился к Сопротивлению с Пятой авеню и стал с тревогой следить за тем, как разворачиваются события в Европе и как произведения искусства, в том числе его собственные, конфискуют нацисты. Он больше не вернулся в Париж и не возродил тамошнюю галерею, но в течение примерно десяти лет после окончания войны вел дела в Америке. Последний акт его жизни выдался печальным: он изо всех сил пытался вернуть свои похищенные фонды. А как маршан, с грустью подытоживая свою карьеру в нью-йоркском изгнании, он сказал в подражание Дюран-Рюэлю: «Куда проще и прибыльнее мне было бы устраивать выставки великих французских мастеров девятнадцатого века, нежели современных художников, которые только раздражают публику».

Поль Розенберг перед картиной Матисса, в которого он, по словам художника, «вдохнул новые силы» в 1930-е гг.

Чем же кубизм привлек под свои знамена торговцев столь разных? Канвейлера — мрачного, целеустремленного и упрямого, высокоученого, не понимающего шуток; Леонса Розенберга — нелепого, одержимого, коммерсанта, начисто лишенного деловой хватки и ослепленного гигантским самомнением; а примерно двадцать лет спустя Дугласа Купера — торговца и коллекционера, составившего одно из величайших собраний кубистической живописи, но обладавшего столь скверным характером, что умудрился рассориться буквально со всеми, с кем торговал? По сравнению с ними Поль Розенберг, куда более неоднозначный поборник кубизма, предстает довольно симпатичным. По крайней мере, рука у него была легкая; если он и был одержим бизнесом, то, во всяком случае, вел дела не бесталанно, и Пикассо ценил его за это и за умение видеть комическую сторону жизни. Его письма к Пикассо выдержаны в сочувственном тоне и окрашены мягкой иронией. Жаль, что письма Пикассо к нему утрачены.

Как маршан, Поль Розенберг умел понять и объяснить художнику предпочтения и желания покупателей. Он знал, что будет хорошо продаваться, и вел Пикассо в этом направлении. Напротив, Канвейлер любил кубистические работы Пикассо и всячески поощрял его и далее писать в таком духе; он умел понять и объяснить публике предпочтения и желания художника. Тот факт, что ему удалось найти не так уж много желающих приобрести кубистическое искусство, был в глазах его достоин сожаления, но не столь уж важен. Если рассматривать карьеру Пикассо вплоть до Второй мировой войны, нет никаких сомнений, кто из двоих, Канвейлер или Розенберг, помог ему разбогатеть. Это немало значило для художника, которому требовались регулярные и весьма существенные вливания наличных, чтобы жить как нищий, о чем он всегда мечтал.

Торговцы предметами искусства приходят в свое ремесло из самых разных профессий, а иногда и сочетают дилерство с каким-то иным занятием. Рой Майлз, благодаря которому в 1970-е гг. засиял новым блеском лондонский рынок викторианской живописи, начинал как пользующийся успехом светский парикмахер. Уильям Уэзерд, торговавший картинами британских художников в начале XIX в., по совместительству был портным. Едва ли не самый знаменитый счет в истории британской торговли картинами гласит: «За две пары шерстяных панталон черных на подкладке — один фунт восемнадцать шиллингов; за две картины Уильяма Этти — двести десять фунтов». Сидни Дженис, популяризатор американского абстрактного экспрессионизма, был производителем рубашек. Томас Харрис, торговавший картинами старых мастеров в Лондоне до и непосредственно после Второй мировой войны, подвизался также в качестве шпиона. Людвиг Виктор Флатов, как мы уже видели, нашел себя на поприще мозольного оператора. Однако Феликс Фенеон, возможно, не знает себе равных, ведь, чтобы сделаться в начале XX в. в Париже признанным маршаном, специализирующимся на современном искусстве, он отверг карьеру террориста.