Пьер Бриан - Дарий в тени Александра

Здесь мы видим образ идеального вождя, который должен быть одновременно полным мужества и отваги, и при этом выказывать значительный здравый смысл - образ, который тот же Арриан высказывает в качестве контрдоводов Пармениона: недостаточно быть готовым стремиться к опасности, необходимо также выказать рассудительность [39] Арриан 1.18.6–9: gnome . В фразах Плутарха чувствуется также явный упрек Александру: "Он был вынужден сражаться в полной неразберихе, один на один, с врагами, которые его атаковали прежде, чем его переходящие реку войска смогли образовать какое-то подобие порядка" [40] Плутарх. Александр 16.5. . Но Арриан защищает царя: когда речь заходит о Гранике или о Гавгамелах, он старается подчеркнуть, что Александр не является безумцем: он заботится о том, чтобы, "входя в реку Граник, его войска старались сохранить свои боевые порядки таким образом, чтобы их не разметало течение, и они в относительном боевом порядке могли бы выйти на противоположный берег [41] Арриан 1.14.7. ; то же самое и при Иссе, но там "македонцы не могли удержать строй своих фаланги [42] Арриан II. 10.5. . Вот почему Полибий, оспаривающий версию Каллисфена о сражении при Иссе, старается защитить Александра при помощи следующих слов: "Невозможно признать подобную странность в поведении Александра, когда весь мир признает, что он с детства был выучен и опытен в военных науках и в искусстве войны. Это скорее следует приписать историкам" [43] Полибий Х.22.5–6. .

Эти дебаты очень важны, и они велись не только в окружении Александра Великого и Кира Младшего, но и при сасанидском дворе. Необходимо также напомнить, что они велись, причем в почти идентичных, или, во всяком случае, подобных терминах, средневековыми и современными юристами и теоретиками.

Идея о царе, сражающемся за общее благо, была очень распространена в Средние века; она очень активно обсуждалась, даже оспаривалась. Об этом свидетельствует Пьер Дюбуа, который около 1300 года защищал радикально противоположный тезис, упомянутый историком-медиевистом Эрнстом Канторовичем в его замечательном эссе "Les deux corps du roi":

"[Дюбуа] заявлял, что в случае войны персона царя не должна была подвергаться опасности и царь не должен даже присоединяться к армии. Царь, - писал Дюбуа, - должен оставаться "в своей родной стране, и предаваться зачатию детей, заниматься их воспитанием и подготовкой, а также подготовкой армий, ad honorem Dei". То есть в то время, как от простого подданного ожидали и даже требовали, чтобы он жертвовал состоянием и жизнью ради родины, то от главы государства не предполагалось ожидать подобных жертв, он должен был отдаваться иной патриотической деятельности, согласно модели, - добавлял Дюбуа, - некоторых римских императоров и варварских ханов, "которые спокойно отдыхали в глубине своих государств", отправляя своих военачальников на войну" (стр. 835).

Канторович подчеркивает, что идея, выраженная Дюбуа, не нова: "Действительно, во второй половине Средневековья спорадически можно обнаружить новый идеал царской власти: принца, который не сражается сам, но остается в своем дворце, в то время как военачальники ведут за него войну". Канторович считал, что Дюбуа рассуждает по схеме Юстиниана. Можно также предположить, что темы, изложенные в философском романе "Сидрах", оставили глубокий след в душах читателей:

"Мудрый Сидрах, которого его собеседник, легендарный царь Леванта, спросил, должен ли царь принимать участие в сражении, заявил, что царь не должен сражаться, но должен оставаться позади своей армии; так как "если армия уничтожена и царь сумел бежать, то он соберет другую армию; но если царь погиб, то все погибло". Невозможно сказать, оказал ли Сидрах влияние на Пьера Дюбуа. Между тем идея о несражающемся царе получила некоторое распространение... В случае с Дюбуа, по всей видимости, именно непрерывность династического наследования, в интересах всего государства, казалась важнее, чем подвергание царя превратностям войны на глазах у войска" (стр. 836).

Но, добавляет Канторович, "возможно, что за новый взгляд на царскую власть несет частичную ответственность псевдо-аристотелевский труд "De mundo", дважды переведенный на латинский язык в течение XIII века. В нем можно обнаружить изображение всемогущего персидского царя в глубине его роскошных дворцов в Сузах и Экбатанах, "небесный Версаль", согласно выражению Канторовича, где подобный божеству Великий царь "невидим для всех, но способен "все видеть и все слышать" благодаря многочисленных посредникам и слугам [44] [Аристотель], Peri Kosmou 398а (HEP 270–272); на тему о «невидимом принце» в совсем другом хронологическом и культурном контексте, см. также размышления J. Dakhlia, Le divan de roi, 1998, стр. 238–242. . Именно этот образ использовал Плутарх в "Жизни Агесилая" (15.9), а затем на его основе был создан образ Дария III, пользующегося всей роскошью дворцов в Сузах и Экбатанах, отказывающегося сражаться на поле боя, решившего вести войну при помощи золота и военачальников. В любом случае, ссылка Дюбуа на римских императоров и ханов Тартарии, "которые спокойно отдыхали посреди своих царств", отправляя военачальников вести войну, странно напоминает повторявшиеся в Античности суждения обо всех Великих царях в целом, и о Дарий III в частности [45] См. Диодор XVII.54.6; Плутарх. De Fortuna Alexandri 1.10 (332A), упомянутые выше на стр. 290, N. 7–8. .

Нет ничего удивительно в том, что греческое представление о персидском царе повлияет, хотя бы частично, на рассуждения французского юриста в самом начале XIV века. Читая труды этих теоретиков и размышления нынешних историков, становится очевидным, что описываемые ситуации, предложенные комментарии и придуманные апофтегмы чрезвычайно похожи на те, которые можно найти у греко-римских авторов. Речь не идет, разумеется, о простых совпадениях: вдохновленные чтением древних произведений, авторы сборников exempla и теоретики современной эпохи легко находили у своих античных коллег, чем проиллюстрировать мужество и подвиги своих монархов. Более того, рассуждая об отношениях, которые владыка должен выстраивать со своими приближенными, в том числе в рамках размышления о двух ипостасях царя, Бюде (53r-v-54r) и Жентилье (стр. 100-101) не упускают возможности сослаться на Александра и двух его друзей, Гефестиона и Кратера [46] См. стр. 142–145. .

Как бы там ни было, толкование образа царя, сражающегося на поле боя, и любимца побед, даже с ранами, полученными на поле битвы, навсегда осталось весьма живучим [47] Исследование воинской функции царя в современной Франции начато с труда J. Cornette. Le roi de guerre, 1993, в особенности глава VI: «Должен ли король быть во главе армий?», стр. 177–207. . В противоположность испанскому "скрытому правителю", который никогда не появляется на поле битвы, короли Франции всегда изображались как правители-воины и короли-завоеватели. Именно такой образ хотят нам навязать королевские панегиристы. В 1560 году при осаде Жарнака будущий Генрих III сражается в первых рядах своего эскадрона: "Он избежал страшной, смертельной опасности, мог расстаться с жизнью... [Он был вынужден защищаться] против яростных врагов, которые с мужеством отчаяния сражались против него". В 1573 году, при осаде Ля-Рошели, "он не щадил ни расходов, ни трудов, не уходил от опасности, не остужал того жестокого жара, который вел его в бой". Согласно его биографу, Ардуэну де Перефиксу, Генрих III любил, чтобы его выделяли на поле битвы, и поддерживал образ гомеровского героя или подобия Александра, трактуемый согласно правилам гомерического mimesis [48] См.: Плутарх. Александр 16.7: «Александр был признателен своему щиту и плюмажу шлема, со всех сторон которого возвышался эгрет замечательной величины и белизны». , для чего носил на шлеме букет белых перьев, "чтобы его всегда можно было заметить". Во время осады Парижа (1589) "его постоянно видели в наиболее опасных местах - он торопил работы, подбадривал солдат".