Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

Назидательно очень сравнить польских выходцев с выходцами других наций. Нечего говорить о евреях и об армянах, положение которых очень похоже на польское. Ни те, ни другие, правда, не сделались земледельцами, не пустили тоже корней на чужой стороне, но все же живут себе кое-как, хозяйничают по-своему, торгуют. Евреи бедны – это правда; виною их бедности необыкновенная подвижность их характера и способность постоянно увлекаться разными аферами; а все же у каждого из них есть жена, и ни один из них не останется без шабаша. Бедно живут, но живут, плодятся и множатся и населяют землю. Наши сектанты ведь тоже выходили из России или с оружием в руках, как некрасовцы, или убегали поодиночке, как большинство русского населения в Румынии и в Турции. Поговорите с любым из них, из этих беглых, и, вы увидите, ни один из них не теряет надежды, что дождется времени, когда в России будет полная веротерпимость; ни один из них не хочет сложить кости свои в чужую землю, а между тем каждый женится, строить дом, заводит хозяйство. Секты заводят целые села, строят свои церкви или моленные, содержат своих наставников, настоятелей и священников, и на чужой стороне, между чужих людей, под чужим правительством, продолжают вести ту же русскую патриархальную жизнь, какую вели дома. Вот у меня из окна видна под горою русская старообрядческая слобода за ручьем Бахлуем – нечто в роде петербургской Охты. А какие у них славные седа под Браиловым, в Добрудже, даже в Буковине, даже в Пруссии, где они (феодосеевцы) переженились на мазурках, окрестя их предварительно в свою веру и понадевав на них сарафаны. Даже скопцы, эти бесполые существа, завели здесь мельницы, сады, лавки, держат коров, кур, промышляют биржарством (биржа – коляска) и живут себе добрыми хозяевами, отнюдь не покидая мысли, что пробьет час, когда и им будет позволено воротиться домой. Даже венгерские эмигранты, хоть их теперь очень немного, сумели кое-как пристроиться – у кого лавочка, у кого ремесло... А поляки?

В Речи Посполитой шляхта ничего сама для себя не делала. Именьями ее управляли разные арендаторы и официалисты; процессы ее вели адвокаты; торговлю ее вели евреи; работали за нее хлопы. Ее занятия были только рыцарские – война, охота, пиры, сеймы. Жизнь катилась легко и привольно. Самый бедный шляхтич мог всегда иметь кусок хлеба при дворе какого-нибудь воеводы или старосты, даже ничего для него не делая, а только составляя его свиту. Отсюда польская удаль и ухарство, отсюда такое сильное развитие поэзии и романа, такая разработанность, хоть и не добросовестная, истории, археологии: другие науки, как справедливо жалуется автор “Polacy a Indyanie”, не могли приняться на польской почве, потому что они ничего не говорят о геройстве и о предках.

Речь Посполитая умерла, магнаты выродились, а шляхта осталась тою же шляхтою. Сколько я ни допрашивал повстанцев, кто они были? оказывается, что большинство их лесничие, дети экономов, посессоров, что готовились они в чиновники, в винокуры в управляющие, то есть, ни они, ни отцы их не думали серьезно о своей будущности, а жили изо дня в день: – день да ночь вот и сутки прочь. Организаторы же были помещики, аристократы, новая фаза старого магнатства. Полчаса назад я ходил завтракать – было их там человек с пять, и разговор шел о гончих. Через два часа я пойду обедать – разговор будет идти о лошадях или о ружьях, о качестве сабельной стали, о военной службе. Если зайдет разговор о Польше, то сейчас же возникнет спор, который из генералов или из агитаторов более заслуживает доверия – Босак, Дангевич или Мирославский? – так и пахнёт на вас XVIII веком, когда одни держались Чарторийских, а другие Браницких.

При этой склонности не к промышленной деятельности, а к удали, к распадению на партии, при вечной жажде битв, при непоседливости, понятно, почему они не женятся в эмиграции и не заводятся хозяйством. Это все холостяк на холостяке, бурлак на бурлаке; живут как попало, едят – что случилось и когда случилось; о завтрашнем дне ни один не думает. Знаю я одного старика майора, а старик – редкость в эмиграции – выходца 1832 года. Бродил он, бродил по Европе, пока не занесло его как-то в Швейцарию. В Швейцарии он влюбился в дочь одного банкира; она тоже полюбила его; отец благословил их; обвенчались и зажили домком. Но у новобрачного зудит в подошвах. В Италии тогда что-то делалось или в Алжире, он не вытерпел, обнял жену и тестя и отправился воевать. Воевал он в Италии, воевал в Испании, воевал еще не знаю где, пока утек от полиции в Лондон, а из Лондона, сам едва ли зная зачем, махнул в Соединенные Штаты. Прошло лет семь; возвращается он в Швейцарию, отыскивает жену – та падает в обморок; ее дети бросаются к ней; служанка объясняет ему, что барыня думала, что вы, дескать, убиты, и сочеталась законным браком с другим. Тут только спохватился эмигрант, что он действительно ни одного письма не послал ни жене, ни тестю, покрутил усами и отправился молчком на новые подвиги. Теперь он сед как лунь, и изрублен как котлета; не знаю где он и что с ним.

Не женятся, не обзаводятся хозяйством, мешаются во всякие войны – и вымирают. Теперь одна часть дерется с греками против турок, другая с турками против греков. Зачем они дерутся? спрашивается. Они так малочисленны, что не могут оказать помощи той или другой стороне, они так ничтожны в массах людей, которые знают, из-за чего пошли резаться... Просто со скуки, от нечего делать. А правительства и публицисты пугаются их, считают людьми опасными, опытными заговорщиками и агитаторами – это очень льстить эмигрантам, и они из кожи лезут, чтоб поддержать свою репутацию революционеров, цареубийц, красных и т. п., а сами даже азбуки революций или социализма не понимают, в политике ничего не смыслят. Так себе бродят по свету, дурят, буянят, петушатся – и больше ничего. Они больше жалки, чем смешны; хотели бы быть опасными – да не умеют.

Но, заметят мне – ведь не одна же, наконец, шляхта попала в эмиграцию, попало туда пропасть мастеровых. Что они делают? и что они за народ?

Прежде всего надо заметить, что польский мастеровой очень не похож на нашего. Он сильно напоминает французского, так же умеет себя держать, говорит без унижения, не позволит себя оскорбить, разбить, – словом, он европеец в полном значении этого слова, тогда как наш – простой мужик, одетый в сюртук. Для этих мастеровых, как и вообще для низшего класса городского населения, устраиваются в Польше особого рода трактирчики, которые я посещал нарочно в Кракове, во Львове и маленьких городках Галичины и Буковины, именно для того, чтоб понять быт простого народа. Эти трактирчики (корчмы, шинки) содержат обыкновенно разжившиеся лакеи и половые, женатые на кухарках, на горничных. Вокруг стен лавки, такой ширины, что на них можно спать – ночлег дается гостям даром, разумеется, без подушек, без матрасов, без одеял. Перед лавками стоять небольшие столики, обтянутые клеенкою. На буфете разные водки, ром, арак, колбаса, сыр, ветчина, студень и т. п. Если вы войдете в такой шинок часа в два, то застанете его habitues за обедом, часов в девять вечера они там ужинают, по утрам они забегают выпить чашку кофе или пропустить натощак по маленькой. В субботние и в праздничные вечера вы застаете их там за пивом, за картами, за разговором. Все это делается тихо и смирно. Если польский мастеровой выпьет, то редко случится, что он станет буянить – он становится только веселее или говорливее обыкновенного. Бывают там и женщины – это горничные без места, кухарки, модистки, знакомые хозяйки, ее соседки. Они ведут себя тоже очень прилично, хотя надо заметить, что польки далеко развязнее русских, и слишком незастенчиво выслушивают такие вещи, от которых русская, одинакового с ними общественного положения, раскраснелась бы и убежала.