Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

Словом, эти трактирчики не что иное, как клубы всякого рода недостаточных людей, где они сближаются, дружатся, ссорятся, убивают время, где женятся и откуда берут себе посаженых отцов, кумовей, и откуда, к несчастью, выходят также в повстанье, потому что в эти корчмы чрезвычайно легко проникает польская пропаганда. Закрыть их было бы безумием: это значило бы раздражить и оскорбить до крайности городской пролетариат Польши, бить камнем в лоб приятеля, чтоб избавить его от мухи; а между тем, корчмы положительно вредны, даже не в политическом, а в нравственном отношении. Мастеровые отвыкают в них от правильного труда; они, как многие из образованных людей, приучаются к клубной жизни. Потребность в обществе, в переливании из пустого в порожнее, производит в них, опять-таки отвращение к правильному труду, то же, что и в шляхте. А между тем, приятельская компания, какая бы она ни была, все-таки, отесывает человека, особенно когда в ней есть женщины. Шинки эти – меч обоюдоострый: они рассеивают одинаково и добро и зло.

В спокойное время, рассказывают мастеровые, жизнь в этих шинках идет мирно и тихо. Толкуют, разумеется, о политике; но так как политика никого из гостей лично не задевает, то к ней относятся как к чему-то совершенно постороннему. Но подходит время демонстраций, и настроение шинка мигом меняется. Туда являются пропагандисты, заводят знакомства, дружатся с влиятельными членами кружка, и перетягивают их на свою сторону. Затем... затем вот что бывает:

« Сидели мы, пане, и ни о чем, признаться, не думали; вдруг этот каретник Адольф велит поставить нам пива. Что, думаем, будет такое? С чего он так расщедрился? Поставили нам пива, пане. Встает Адольф и говорит: пора говорить, панство, показать, что хоть мы и простые люди, а все-таки настоящие поляки; пора говорить, надавать в шею москалям, да так надавать, чтоб проклятые схизматики больше до нас и не лазили... И пошел он, пане, и пошел – я и не думал, пане, что он такой мастер говорить. Вдруг дверь отворяется; входить граф N. Я его сейчас узнал; я у него в доме замки чинил. Такой был магнат – фу, фу, фу! – даже бывало и не посмотрит на тебя! А тут входить в конфедератке, в чамарке; совсем даже лицо переменилось. – “Здравствуйте, говорит, панове: – я пришел просить вашей помощи. Вся Польша встает; шляхта, хлопы подымаются – дайте же нам в помощь ваши загрубелые, но честные руки. Теперь конец, теперь мы должны все быть равны – я первый отрекаюсь от этой чуши неравенства”. И руки, пане, нам жмет – жмет, пане, ей-богу жмет! Даже теперь не могу об этом без слез вспомнить, так вот и приступают к глазам. “Пойдемте же, говорит, ко мне – я вас угощу пивом получше здешнего, а за то, что вы пили и что еще бы сегодня выпили – я плачу хозяину”, а мы как закричим: “нех жие Польска! нех жие грабя N.! ”»

Вот вам и вся недолга, как эти люди попадают в эмиграцию и как, сидя потом в здешних грязных и душных корчмах, вспоминают о родине, о своих подвигах. А руки-то у них тоже плохо поднимаются для работы на чужой стороне, без своих, без приятелей. А слухи о войне ходят да ходят, а праздношатающиеся товарищи с толку сбивают да сбивают. На месте не сидится, тоска душу щемит – выпьешь, оно и веселее станет, еще выпьешь – еще веселье, а злодей хозяин, который ценить не умеет, с каким работником дело имеет – выталкивает мечтателя из мастерской. Он опомнился, хочет опять взяться за долото – да тут эмиграция получила секретное известие, что na wiosnu bedzie interes.

Кроме горсти эмигрантов, которых здесь и пятидесяти человек не наберется, есть еще в Яссах несколько тысяч поляков и русских из Галичины и из Буковины, перебравшихся сюда для заработков. Это – разные фабриканты, ремесленники, купцы, техники и тому подобные люди, которым не посчастливилось найти кусок хлеба дома. К ним же надо причислить огромное число женщин, преимущественно горожанок, которые постоянно переселяются в Молдавию для того, чтоб быть здесь экономками, ключницами, кухарками, горничными и, наконец, пополнять собою комплект известного рода заведений.

Читателю, мало знакомому с Полонией, надо знать, что есть огромная разница между нашими поляками (короняжами, литвинами, русинами) и галилеями, как наши называют своих галицких братьев. Наш поляк – весельчак, гуляка, поэт – широкая натура, которая последнюю копейку ребром ставит; таковы же и познанец и кракус. Галилей совершенно другое – он несколько на литвина похож. Он старается быть практическим человеком, пускается на всевозможные спекуляции, умеет дешево купить и дорого продать; он спит и видит, что разбогатеет, основывает всевозможные общества и компании, бьется, из кожи вон лезет целую жизнь, и, уж не знаю почему, вечно сидит на бобах. На всю Галичину едва ли наберется две – три фабрики. Открыли там недавно богатейшие источники нефти, и открыли их в польских имениях – все эти источники перешли в руки сынов Израиля; земля галилеев производит на путешественника весьма неотрадное впечатление; как они ни стараются быть практичными, а в Галичине, кроме земледелия, никакой промышленности не существует.

А галилея вечно подмывает на спекуляции. Дома не везет – он махает в Молдавию: здесь распинается и здесь тоже капиталов не наживает. Он скуп, расчетлив; у него пять или шесть профессий – один мой здешний приятель – галилей, бывший помещик в одно и то же время, отличный повар, отличный музыкант, сносный доктор – самоучка, адвокат, фактор, агент страхового общества и еще не знаю что – а все не везет. Наши поляки их не терпят и относятся к ним с глубочайшим презрением, как к людям, у которых впереди всего стоят денежные интересы. В самом деле, наш поляк еще заберется какими-нибудь судьбами торговать в Петербург, в Москву, в Одессу – но уехать за границу для наживы у него духу не хватит. Галилей пойдет куда вам угодно; ему ibi bene, ube patria. Наш поляк разом даст на повстанье все, что есть, – галилей сперва десять раз посчитает, а потом даст.

Несмотря на множество поляков в Яссах, общества польского здесь нет. Есть частные кружки коротких знакомых, но кружки эти не связаны друг с другом, и поэтому, у Полонии не достает солидарности здешних евреев, староверов, скопцев, немцев и т. п. Живут они также не в куче, а где кому случилось; видят друг друга только в костеле, да и к костёлу они тоже не Бог знает как прилежны. Если кому из них случится захворать в Молдавии, на чужой стороне, и не будет у него личных приятелей, то он издохнет как собака, и никто даже усом не поведет, что земляку приходится плохо. Школы польской нет. Дети поляков учатся по немецким и по молдавским школам, а школу завести было бы весьма нетрудно, если б между ними была солидарность. Не знаю, на сколько верно, но поляки считают, что их здесь не менее 10,000 человек. Если б каждый дал по 50 к. сер. в год – а столько дать может каждый – то на 800 рублей серебром в год можно было бы иметь и помещение, и учителя, особенно при здешней дешевизне. Ни библиотеки нет у них, ни клуба – ничего, ровно ничего, ни даже человека, который стал бы у них во главе и понудил бы их взяться за дело.