Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

Любопытный факт наблюдаю я в Яссах – это значение костела. Костел у них очень недурной, поставлен на одной из лучших улиц; при нем пять ксендзов и епископ; при каждом ксендзе две, три и даже пять экономок, троюродных сестер, приятельниц и т. п.; так, по крайней мере, рассказывает скандальная хроника города Ясс, которой можно сколько верить столько и не верить. Бискуп и ксендзы – все итальянцы: только один ксендз Запольский поляк. Зачем сюда попали итальянцы, не знающие ни по-польски, ни по-немецки – про то Рим знает: у него свои виды и свои proteges, а католическое население Ясс почти исключительно состоит из поляков и немцев. Как в средние века Рим вводил повсюду латинскую литургию для ксендзов-итальянцев, так и до сих пор он повсюду рассылает тех же итальянцев, не мудрствуя лукаво, могут ли они что-нибудь сделать для своих паств, или не могут. Ксендзы эти очень, очень большие господа. Они крестят детей, конформируют их, венчают, святят дома, служат обедни, исповедают, приобщают, хоронят, словом исполняют все требы, как следует. И никто еще здесь не только не видал, но даже и не слыхал, чтоб какой-нибудь из преподобных отцов унизился знакомством или связями с членами своей паствы заведомо дурного поведения. В этом отношении репутация их незапятнана. Они живут себе тихо и скромно: их нигде не видят, о них ничего худого нельзя сказать, никаких явных скандалов о них не слышится – словом, это далеко не то невежественное, одичалое, искусственно загнанное и забитое молдавское духовенство, которое знается охотно со всеми на свете и повсюду шляется.

В предыдущем письме я рассказывал о быте польского простонародья, о его ветренности и распущенности, проистекающей из этой ветренности. При всем том, поляк очень набожен от природы и очень чтит духовенство, которое, все-таки, более развито, нежели масса. Явись ксендз нечаянно к нему в дом и выскажи ему строго всю горькую правду о его поведении, поляк затрепещет, упадет на колени, покается и почти наверное исправится. Все можно было бы сделать из этого народа, легко было бы помочь ему, а между тем ровно ничего не делается! Тысячи их гибнут и развращаются здесь тихо, неслышно, незаметно; даже от костёла отвыкают, особенно когда не в чем явиться в костёл, потому что в костеле, где сидят, а не стоят, можно видеть каждого, кто в чем пришел: в костёле нельзя так спрятаться в толпе молящихся, как в церкви. То же самое делается и в Англии: бедняк там тоже не идет в моленную, чтоб не показать публике своей нищеты.

А польки? Польки совершенно не похожи на наших женщин. Блестящая цивилизация Речи Посполитой, рыцарская жизнь высоко поставили и развили польскую женщину. Бойкая, развязная, кокетливая полька кружила головы окружающей шляхте, которая пила венгерское из ее башмака и падала перед нею на колени в мазурке. Нравы панов перешли к дворне, нравы дворни перешли к мещанству – разумеется в пародии. Мещане не поняли, что развязность и простота в обхождении имеют свои границы, а если и поняли, то не сумели соблюсти их, потому что границы эти не могут быть определены никаким кодексом и никаким “руководством для кавалеров и барышень, как с приятностью держать себя в обществе”. Незастенчивость, штука сама по себе превосходная, дошла у них до того, что женщине не следует краснеть или уходить, когда она слышит непечатные слова; развязность – что ее можно обнять, бойкость – что она водку пьет и зуб за зуб будет с первым встречным цепляться. Эта дурно понятая эмансипация поставила польку на весьма скользкий путь. Приучив уши ко всему, к чему бы их приучать не следовало, зная, по рассказам, случаи, которые ей не следовало бы знать, она невольно утрачивает моральное целомудрие, а между тем, она, все-таки, ничего не знает, ничего не видала. Около нее кружит какой-то грязный, отвратительный, неведомый ей мир, мир гнусных романов и сальных похождений, тарабарский язык которого ей уже вполне доступен – и странное дело, этот мир влечет ее к себе, как змея птицу. Пала ли она, не пала ли, ей не к кому обратиться за помощью, да в подобных случаях за помощью женщины и не обращаются – у них духа на это не хватает. На эти случаи нужен зоркий взгляд тех цензоров общественной нравственности, им же дана власть вязать и рушить. И вот Молдавия полным – полна этими жертвами дурнопонятной цивилизации, а преподобные отцы – ксёндзы не позаботятся повидать их, тогда как им стоило бы весьма небольших усилий, чтоб спасти не один десяток душ. Стоило бы им забраться в эти узенькие улицы, в эти глиняные лачужки, хоть раз бы в год посетить своих прихожан и прихожанок и не вставал бы волос на голове дыбом у туриста. А они сидят там себе спокойно, в карточки поигрывают, чаи да кофеи распивают, умные речи с умными людьми ведут, и не знают, а вероятнее, что просто напросто и знать не хотят, об этих нищих духом, о Лазарях, которым даже и крохи со стола богачей не падают. И придет время – к великому стыду католицизма, – что явятся сюда англичане и американцы с живым словом и с протянутою на помощь рукою, а тем временем и мы, схизматики поумнеем и перестанем зевать, подучимся немножко и тоже явимся на выручку. Не вечно ж мы будем спать, не вечно ж наша общественная предприимчивость будет в пеленках! Что протестанты делают, то самое и мы в состоянии делать, если еще не больше, потому что у нас духовных средств больше. И не будут тогда у Ясских гражданок из Полоний отгнивать носы и заводиться раны. Хотя – опять-таки надо сказать правду – прежде чем думать, кто выручит поляков и полек, нам крепко следовало бы подумать о наших русских женщинах, которые, благодаря спекуляторскому духу господ евреев, нашей собственной беззаботности и равнодушию вывозятся обманом из черноморских портов для укомплектования свежим товаром хороших заведений в Константинополе, Смирне, Александрии, Варне, Тульче, Кюстенджи и в прочих портовых городах Черного, Мраморного и Средиземного морей. Увозят их обыкновенно без паспорта, а если и с паспортом, то он у них разными судьбами пропадает, с чем вместе пропадает и доказательство на их русское происхождение, т. е. на право искать защиты у наших консулов и у посольства. Не довольно того бедной девушке, что обстоятельства или мерзавцы втолкнули ее в это болото – правительство, к которому она обращается с просьбою о выручке, отталкивает ее назад в ту же грязь за то, что она не может или не хочет доказать своего происхождения. Закон, в этом отношении и не прав и жесток, да вдобавок и не русского происхождения: формальность нам навязана нашими благодетелями – немцами, которые именно тем и живут, что просвещают нас и командуют нами из-за куска хлеба. Если б нашим консульствам на Бостоне было предписано выдавать даром паспорта каждой женщине, которая объявляет себя русскою и хочет воротиться в Россию, сколько несчастных было бы спасено от разврата и как бы пострадал почтенный промысел, превращающий Одессу в Гамбург и в Марсель. Разумеется, под видом этих падших стали бы являться за паспортами всякие преступницы, воровки или просто иностранки, да уж лучше пустить и их в Россию, не допрашивая ни об имени, ни о звании, не преследуя их ни надзором, ни протоколами, чем мешать другим спастись. Будь наш закон гуманен, не было бы русских женщин в турецких гаремах и не привелось бы пишущему эти строки слышать в Константинополе, как мнимые турчанки разговаривают между собою по-русски.