Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 3 [вычитано, современная орфография]

Этот ультиматум произвёл переполох не в одних казаках, но и во всей православной общине, центром которой был киевский митрополит Иов Борецкий. Как ни мало были похожи дела милосердия, проповедуемые Борецким, на подвиги руины и хищения, отличавшие казаков, но между духовной и военной корпорациями в южной Руси существовала тесная связь. Передовые люди в православном духовенстве и знаменитые вожди в казачестве происходили из того класса русской шляхты, который не искал карьеры в качестве дворян или слуг «великих панских домов», напротив прокладывал себе дорогу к независимому положению собственными нравственными средствами. Отсюда происходила дружба между такими людьми, как Иов Борецкий, и такими, как Пётр Сагайдачный, имевшая своим результатом восстановление киевской митрополии. Положение двух корпораций, монашеской и казацкой, относительно правительствовавшего в Польше класса имело много сходного. Ни в одном протесте православных панов эпохи Иова Борецкого мы не встречаем не только ходатайства в пользу восстановленной в Киеве митрополии, но даже упоминания о ней. Православным панам, как членам феодальной республики, восстановленная митрополия должна была казаться такой же узурпацией простонародной массы на счёт шляхетной государственности, как и панам католикам. Последние не обинуясь называли предводителей православного движения genus sceleste hominum; первые упорно молчали о них всюду, где слово их было бы делом. Очевидно, что, в глазах разноверных строителей Польского государства, киевское духовенство, соединявшееся под властью Иова Борецкого, было своего рода казачество, не признающее над собой ни королевского, ни сеймового присуда, исключающее само себя из гражданского общества, иностранствующее в виду Польского государства. И в самом деле у монашеской корпорации, так точно, как и у казацкой, русская почва уходила из под ног с каждым годом всё более и более. Видя быстрые успехи латинства и подготовляющей к нему унии, православное духовенство не могло не опасаться, что придёт время, когда оно останется только при одной, можно сказать, неграмотной черни. Пренебрежённая даже теми русскими магнатами, которые отстаивали ещё на сеймах греческую религию в её принципе, партия Борецкого не могла мечтать о социальной автономии Украины под знаменем веры. Для неё дворянство заменяли мещане, а магнатов — казацкие вожди. Но мещане показали, в лице Ходыки, как их общественные мнения способны подчиниться силе правительства, а казацкие предводители были сильны только тогда, когда государство находилось в затруднительном положении. Отделавшись войной и миром от опасности со стороны турок, правительство одним ударом готово было сокрушить казацкую силу. Казаки сознавали свою неспособность выдержать собиравшуюся на них грозу, и «бачнейшие» из них стали помышлять об убежище. Убежище было уже указано им духовными их наставниками. Оно находилось в той земле, которую они опустошали то в пользу московского самозванца, то в пользу польского короля, то во славу имени воинственного сына его. Только Восточный Царь, огорчённый их поступками, мог их спасти от занесённого на них королевского меча. При всём сознании своей виновности перед его «пресветлым величеством», казаки нашлись вынужденными обратиться к нему о защите.

Ещё в 1622 году, вскоре по смерти Конашевича-Сагайдачного, «северский архиепископ» Исаия Копинский посылал священника Гедеона к путивльским воеводам с тайным наказом — сообщить им для донесения царю, что в южнорусском крае «христиане» терпят от поляков притеснения, что поляки вскоре намерены «наступить на христианскую веру», и что духовным людям «от их гоненья негде приклонить головы». Вследствие того Исаия Копинский осведомлялся: позволит ли ему царь «от гонения веры» перейти в своё царство со всей братией северских монастырей, в числе полутораста человек. «Да и все здесь православные христиане (наказывал Копинский) и запорожские казаки, в случае притеснения от поляков, хотят многие переселиться в Московское царство». [106]

Этим посольством была впервые заявлена мысль, оказавшаяся столь важной по своим последствиям; и достойно особенного замечания, кому принадлежал почин в стремлении русского Юга к воссоединению с русским Севером.

Принарежал он автору аскетического сочинения, дошедшего до нас в рукописи под характеристическим заглавием: «Лествица духовного по Бозе Жития Христианского, трудолюбне составлена преподобным отцом нашим Исаией Копинским, иже постничествова и безмолвия путь проходя при пещере отца нашего Антония», и пр. [107]

Проходя путь безмолвия среди народных смятений, наши постники хранили предания отдалённейшей русской древности, и разорванное внешней силой войны соединяли внутренними, сокрытыми от документальной истории связями. Великая идея воссоединения Руси жила много веков безмолвно в наших разорённых, убогих и забвенных светской наукою монастырях, и вот когда наконец выступила на явь, путём обыкновенных житейских побуждений!

По докладу путивльских воевод, священника Гедеона повелено доставить в Москву за приставом, который бы в дороге отнюдь не допускал его с кем бы то ни было, разговаривать. Царские дьяки, как видно, поняли слово, произнесённое представителем древнейшего монастыря, который, пройдя сквозь длинный ряд невзгод и разорений, сохранил за собой даже и под иноземным владычеством титло Царствующей [108]Лавры.

Однакож ни Копинский, ни готовые к переселению казаки, ни те, кого Копинский называл православными христианами, не получили из Москвы никакого ободрения. Деулинское перемирие 1618 года не было прочным миром: поляки могли бы воспользоваться таким поощрением для возобновления военных действий, чтобы не дать восставшему недавно из упадка царству обновить своё внутреннее строение. Но на руском Севере, со времён Иоанна III, чаяли возвращения «государевой отчизны» под высокую царскую руку, во имя древнего русского православия, и теократическая Москва веровала, что православие заключает в себе благодать возрождения Руси всюду, где русский обычай подавлен иноземщиной. Она веровала, что общество, восстановившее и охраняющее митрополию наперекор папе и руководимому им королю, не забудет своего единства с великим русским миром. Действительно стремление разорвать с католическим государством «всякий союз» наметилось уже в южнорусских умах так сильно, что сделалось ведомо польским «политикам» ещё до витебской трагедии. Народные силы, не вовлечённые махинациями Рима в систему ортодоксального полонизма, рвались из тех сетей, которыми окинули часть северной Славянщины папские «ловцы человеков». Хотя наши монахи очень хорошо знали, какою данью в Турции были обложены все ступени духовной иерархии, [109]но тем не менее твердили, что легче жить в подданстве турецком, чем польском и латинском. Торговый народ, составлявший у нас гражданское общество вместе с монашествующей интеллигенцией, вторил озлобленным инокам, на досаду папистам; а казаки в этом случае не отставали ни от монахов, ни от мещан. Они в самом начале рыцарской славы своей служили, с князем Димитрием Вишневецким, турецкому султану, потом воевали вместе с крымцами и наконец, в числе 6.000, предлагали свои услуги персидскому хану. Для казаков турецкое подданство было наименее страшно. Казаки знали турецкие порядки лучше мещан, и, может быть, тогда уже сложили известные стихи своей песни: