Чайна Мьевилль - Октябрь [litres]

Но это было лишь временным решением вопроса. Земельная проблема оставалась в повестке дня.

«Демократия», или «народовластие», в 1917 году было в России социологическим термином, который обозначал массы (низшие классы), а также и политический метод. Для многих в эти пьянящие дни Александр Керенский являл собой пример «демократии». Его обожали. Художники рисовали его, ему посвящались различные значки и медали, поэты увековечивали его в потоке вирш.

Коллектив артистов московских театров обратился к Керенскому со следующими словами: «Вы олицетворяете идеал свободного гражданина, о котором мечтала человеческая душа много веков». Известный писатель Александр Куприн назвал его «непостижимым и непосредственным душевным преемником, божественным резонатором, таинственным выразителем воли народной».

«Для нас Керенский не является ни министром, ни оратором для народа, – говорилось в одной брошюре. – Он перестал быть просто человеком. Керенский – это символ революции». Согласно культовой логике религиозных диалектиков, статус Керенского как «министра-демократа», входившего одновременно и в правительство, и в Петросовет, был больше, чем просто сочетание двух постов, больше, чем их синтез. Это был апофеоз.

При князе Георгии Львове Временное правительство под давлением Петросовета активно занималось решением социальных вопросов. 12 марта оно отменило смертную казнь, на следующий день упразднило военные суды, оставив их лишь на фронте. 20 марта Временное правительство запретило дискриминацию по религиозному или национальному признаку.

«Произошло чудо, – писал поэт Александр Блок. – Ничего не запрещено… а случиться может что угодно». В каждом трамвае, в каждой очереди, при каждой деревенской встрече вспыхивали политические дебаты. Хаотически возникали новые праздники, происходило переосмысление событий Февральской революции. Сносились царистские статуи, некоторые из них специально выставлялись для этой цели.

В «революционном параде свободы» в Москве приняли участие сотни тысяч демонстрантов всех классов; кто-то устраивал молебны во время шествия, кто-то торжественно шел под революционными знаменами. Среди демонстрантов были и циркачи, которые вели верблюда со слоном (те были увешаны плакатами) и несли черный гроб с надписью «Старый режим», карлик изображал ненавистного бывшего министра внутренних дел Протопопова. Жители новой России читали новые книги, пели «Марсельезу» (ее новые варианты) и смотрели новые спектакли, которые зачастую заключались в непристойном изложении истории о свержении Романовых. Непочтительность являлась отмщением.

Раболепие 1905 года кануло в Лету. По всей бывшей империи граждане занимались тем, что Ричард Стайтс назвал «войной с символами». Они разрушали символы царской власти: портреты, статуи, гербы. Революционная лихорадка охватила даже тех, кого трудно было заподозрить в этом. Православные монахини и монахи вели радикальные дискуссии, смещали «реакционных» начальников. Высокопоставленные лица церкви жаловались на революционные настроения священнослужителей. Главный печатный орган церкви стал проводить настолько решительную «антицерковную» линию, что один из архимандритов, отец Тихон, назвал его «большевистским» рупором. В одном монастыре, как написал британский журналист Морган Филипс Прайс, была совершена «небольшая революция»: «монахи организовали забастовку и сместили настоятеля, который обратился с жалобой в Священный Синод… Монахи же смогли договориться с местными крестьянами о следующем: монастырь оставлял за собой часть земли, достаточную, чтобы прокормиться, а остальную он отдавал местной общине».

На многочисленных демонстрациях звучали поразительные требования, порой даже ущемляющие права самих демонстрантов. «Никаких чаевых!» – декларировалось на объявлениях на стенах ресторанов. Петроградские официанты вели удивительную борьбу, отстаивая свою честь. Они промаршировали по улицам столицы в своих лучших нарядах под плакатами, осуждавшими «унижение» достоинства чаевыми и их тлетворный дух и требовавшими «уважения к официантам как к людям».

Правительство уклонилось от решения вопроса об избирательном праве для женщин. Многие, даже из числа революционеров, колебались. Поддерживая «в принципе» лозунг о равноправии женщин, они опасались, что конкретно в России женщины являлись политически «отсталыми», и поэтому их голоса могли воспрепятствовать прогрессу. Вернувшись в страну 18 марта, Александра Коллонтай повела решительную борьбу с этими предрассудками.

«Разве это не мы, женщины, с нашим беспокойством о голоде, о полном хаосе в российской жизни, о нашей бедности и страданиях, порожденных войной, пробудили народный гнев?» – вопрошала она. Она подчеркивала, что революция родилась в Международный женский день: «И разве это не мы, женщины, первыми вышли на улицы, чтобы вместе с нашими братьями бороться за свободу, а если необходимо, то и умереть за нее?»

19 марта у Таврического дворца состоялась крупная демонстрация с требованием предоставить женщинам избирательное право. В ней приняло участие 40 000 человек; в основном это были женщины, но можно было увидеть и много мужчин. На плакатах значилось: «Если женщина раб, то свободы нет». Демонстранты несли и плакаты за продолжение войны. Это была (если можно так выразиться) межклассовая демонстрация, сторонницы феминизма были представлены достаточно широко: фабричные работницы шли бок о бок с женщинами в дорогих одеждах. В шествии приняли участие кадеты и эсеры, меньшевики и большевики, хотя последние, к разочарованию Александры Коллонтай, не уделили этому мероприятию большого внимания. Погода была ужасной, однако демонстрантов это не смутило. Они заполнили всю улицу перед Таврическим дворцом. Председатель Исполкома Петросовета Николай Чхеидзе отказался от встречи с демонстрантами, заявив, что сорвал голос.

Демонстранты не приняли его отговорки. Петросовет и Временное правительство оказались бессильны перед напором женских активисток, которые подготовили законопроект о всеобщем избирательном праве женщин (и он будет принят в июле 1917 года).

В целом демонстрация была организована благодаря усилиям Петросовета, несмотря даже на то, что многие демонстранты несли плакаты в поддержку продолжения войны. Благодаря усилиям Петросовета, в котором многие поддерживали требования женщин, несмотря на двойственное отношение к ним.

Петросовет в то время стремился оптимизировать свою организационную структуру – правда, без особого успеха. На его самом многочисленном заседании в этом месяце присутствовало 3000 членов, отличавшихся буйным нравом, причем от левых было ничтожное количество представителей (например, от большевиков – всего сорок человек). Каждый делегат от рабочих представлял тысячу человек, а каждый делегат от солдат – роту. Изначально имелась в виду крупная по численному составу резервная рота, но вскоре стали учитываться и более мелкие подразделения, что существенно сместило баланс в пользу солдатских депутатов. В конечном итоге представителей от 150 000 солдат было практически в два раза больше, чем от 450 000 петроградских рабочих. Солдатские делегаты были в основном сторонниками эсеров и, несмотря на то что занимали радикальную позицию относительно продолжения войны, по всем другим вопросам были настроены менее «абсолютистски», чем их коллеги-пролетарии.