Николай Полевой - История русского народа

Тогда вполне открылось постыдное для человечества зрелище низкой крамолы, буйного, позорного честолюбия. Узнали, как неверно было исправление злых, как шатки были добродетель и правота добрых!.. Кто не жалел живота на брани, тот в сии скорбные минуты очернял себя низким потворством; кто был облагодетельствован, тот оказывал свою неблагодарность; кто славился мудростью совета – являлся презренным себялюбцем…

Но шум и спор умолкли. Вечером несколько бояр и других сановников дали присягу царевичу Димитрию; в числе их был Алексей Адашев; но присяга была почти вынужденная, до того неискренняя, что князь Дмитрий Палецкий, тесть Юрия, после целования креста отправил к Владимиру Андреевичу доверенного человека сказать ему, что если утвердят за Юрием удел, то он готов признать царем Владимира…

Именно Владимир, юный, отличный душевными и телесными качествами, составлял предмет раздора и смятения вельмож. Он и мать его не скрывали своих намерений. В их доме собралось множество царедворцев, собралась и воинская дружина. Мать Владимира угощала их, дарила. Народ соблазнялся шумным собранием и говорил, что злодеи и изменники радуются у Владимира смерти государя. Призванный к Иоанну, Владимир дерзко отрекся от присяги. «Есть Бог, – сказал ему Иоанн, – и Он видит твое злое намерение». Снова начался шум при одре умирающего царя. Он велел выйти всем, и оставить его в покое, сказав присягнувшим боярам: «Делайте, что внушает и говорит вам совесть!»

Совесть ничего не говорила им; самые Захарьины оставили царя. Горделиво упрекал Владимир Воротынского, дерзнувшего спорить с ним о присяге юному Димитрию. Хотели знать мнение Сильвестра, и – он явно склонялся на сторону Владимира. Князья Петр Шуйский, Симеон Ростовский, Турунтай-Пронский возглашали даже в народе, что «лучше повиноваться Владимиру, нежели служить ребенку и покорствовать Захарьиным!» Марта 12-го Иоанн призвал к себе Захарьиных и многих из бояр, присягнувших Димитрию. Он потребовал, чтобы дело о покорности воле его сына было немедленно кончено; просил, в случае восстания, спасать малолетнего царевича и принять строгие меры против непокорных. «Говорю вам, Захарьины, – продолжал он, – вам первым погибнуть от крамольников; идите же, не щадите их, не щадите и себя! Отдадите ли на поругание изменникам сестру вашу и племянника вашего?».

Голос Грозного слышен был в сих словах. Он показывал и возвращавшиеся силы Иоанна. Увидели, что царь мог еще восстать с мертвого одра, и – мятежная крамола мгновенно утихла; изъявляли злобу, ругали, поносили друг друга, но присягнули все, укоряя один другого даже пред Св. Крестом, даже во время самой присяги. Владимир Воротынский держал в руках крест; Турунтай-Пронский сказал ему: «Ты и отец твой были первыми изменниками по кончине Василия, а теперь ты приводишь других к присяге!» «Присягай, праведник, – отвечал Воротынский, – изменник говорит тебе это, а ты, верный, не слушаешь его!» Владимир Андреевич утвердил присягою составленную запись; но мать его, прикладывая к записи печать княжескую, сказала насмешливо: «Присяга поневоле ничтожна». Друг Алексея Адашева, князь Курлятев, и казначей Фуников присягнули уже на третий день; они в самом деле были, или сказывались больными, и велели принести себя во дворец.

Не боялись ли, не трепетали ль крамольные вельможи, когда болезнь Иоанна постепенно прекращалась, и наконец – он восстал с одра своего в новой силе? Может быть, но их опасения оказались напрасны: Иоанн, по-видимому, забыл все, что происходило во время его болезни. Он являлся милостивым, ласковым по-прежнему; не было ни опал, ни ссылок, ни гнева. Этого мало: отец Адашевых был произведен в бояре, вместе к князем Пронским и Симеоном Ростовским. Выехав на охоту в октябре, царь весело пировал в селе Владимира Андреевича. Прежде того Иоанн по обещанию, данному в болезни, совершил далекое богомолье: в мае выехал он из Москвы с Анастасиею и сыном, был в Троицко-Сергиевском и Песношском монастырях, и водою ездил в Кирилловскую и Ферапонтову обители. На возвратном пути его постигла горестная потеря: он лишился сына. Но в марте 1554 г. Иоанна обрадовало рождение второго сына, названного по имени отца, Иоанном. Тогда заключили с Владимиром новые записи. Владимир обязался, в случае смерти Иоанна, быть послушным детям его, а за пресечением рода Иоаннова брату его Юрию; за то назначен он был опекуном сына Иоаннова, до 20-летнего возраста племянника.

Все это не показывало ни гнева, ни страха. Но опасения гнездились в сердцах. Недоверчивость, как тень, легла между царем и его вельможами. Князь Симеон Ростовский до того боялся гнева государева за свою крамолу, что в июле 1554 года решился бежать в Литву. Его догнали в Торопце, и по суду, когда Симеон открыл всех сообщников побега, осудили только в ссылку на Белоозеро. Все сообщники его были прощены.

Царь Иоанн Васильевич. Неизвестный художник. XVI в.

Желая впоследствии объяснить перемену нрава Иоаннова, современники рассказывали, обременяя проклятием злых людей, что во время путешествия Иоаннова запала первая искра гордости и свирепости в душу его. В Песношском монастыре, говорят они, жил тогда на смирении епископ Вассиан Топорков, бывший на Коломенской епархии, сверженный в 1542 году Макарием, друг Даниила митрополита и некогда любимец Василия. Царь знал ум Вассиана; увлекся его красноречивою беседою; может быть, открыл ему тайную скорбь свою, опасение от крамольных вельмож, и наконец спрашивал: «Скажи – как могу я твердо царствовать, и великих и сильных своих иметь в послушании?» – «Государь! – отвечал Вассиан, – не держи близ себя советника мудрее тебя самого. Будь сам мудрейший и будешь тверд на царстве, и все в руках твоих будет. Но советнику мудрейшему тебя – ты раб поневоле!» Царь поцеловал руку его и отвечал ему: «О! если бы и отец мой жив был, то не мог бы сказать слова более полезного!» Верим рассказу; но он не объясняет ничего, ибо еще несколько лет современники славили и благословляли милосердие и кротость Иоанна, и неужели не знал он простой истины, сказанной ему Вассианом, и в первый раз услышал ее? И почему же не мгновенно последовал он совету Вассиана? Трудно, по прошествии двух веков, открывать тайны событий из немногих, дошедших до потомства сведений; но познание сердца человеческого дополняет их недостаток.

Соображая жизнь, дела, слова Иоанна, видим, что сын Василия и внук Иоанна III имел все недостатки отца и деда, уступая последнему в самобытности характера и обширном уме, не имея ленности душевной, свойственной Василию. Вспомним суровость, жестокость Иоанна III, склонность к забавам и книголюбие Василия. В Иоанне IV соединялось то и другое. И такой характер был испорчен несчастным воспитанием, приучившим его к двум противоположностям: своеволию и самовластию, и, в то же время, к послушанию людям, превосходившим его умом, дарованиями или хитростью, умевшим искусно завладеть им. Так, в юности своей Иоанн подчинялся Глинским, казня Шуйских; покорствовал впоследствии клевретам своим, казня доблестных советников; унижался перед Баторием, терзая Магнуса и Ливонию. Привыкая повиноваться, он готов был страшно мстить своему повелителю, когда сознавал свою зависимость: горделивое самолюбие напоминало ему в то время все величие звания его на земле. Самая любовь его к Анастасии не походила ли более на привычку повиноваться воле человека, которого достоинства умел он оценить? Скажем ли: такая любовь к жене заключается вообще в характере русского народа. Так, Иоанн III не мог освободиться от зависимости Софьи; Василию потребны были все усилия придворной крамолы для освобождения себя от Соломонии, и так повиновался он потом любви своей к Елене.