Николай Полевой - История русского народа

Такова была покорность царя Иоанна и Адашеву, Сильвестру, сообщникам их, ибо – говоря прямо, устраняя все благо их управления – что такое были Сильвестр, Адашев и их товарищи? Дворская партия, самовластно управлявшая государем и государством. Иоанн, нет сомнений, вскоре разгадал хитрость, посредством которой овладели умом его Сильвестр и Адашев; конечно, нашлись и люди, которые помогли ему разгадать тайну Сильвестра и Адашева. Честолюбие его могло оскорбляться, но – он повиновался и молчал, хотя правители нередко не щадили самолюбия Иоаннова, сопротивляясь воле его. Мы знаем, что не имея воинственного духа, Иоанн принужден был ехать под Казань; и там невольно ставили его в опасности битвы; требовали от него потом, чтобы он зазимовал в Казани, пока окончится совершенное покорение казанской земли, и оскорблялись, когда Иоанн не слушал сего совета.

Человек забывчив, самый добродетельный и благонамеренный. Такие поступки оскорбляли царя, когда в то же время другие царедворцы находили случай шептать ему в уши: «Государь! ты раб Адашева и Сильвестра!» Наконец правители поссорились между собой; они оскорбили своим самовластием Захарьиных и самую Анастасию. И не увидел ли Иоанн и в них, в этих образцах человеческого совершенства, людях, которым безотчетно передал он власть и силу, таких же царедворцев, как другие, во время тяжкой своей болезни, когда исчезло земное величие, окружавшее его? Согласимся, что человек готов скорее простить преступление, сделанное из любви к нему, нежели доброе дело, где оказывается холодность и нелюбовь к нему ближнего. Если Адашев и Сильвестр руководствовались самым благим намерением, желали добра отечеству, желали престола князю Владимиру, а не младенцу Димитрию, Иоанн увидел, что в их глазах он и сын его суть только орудия для тайных замыслов правителей, и оскорбленное самолюбие могло внушить ему пагубную мысль, что сии замыслы происходят от своекорыстия, а не желания благ отчизне. Словом, Адашев и Сильвестр были, может быть, правы перед отечеством и совестью, но, даже и по суду потомства были они виноваты перед Иоанном, без всякого оправдания. И такое чувство было подкрепляемо неприязнью Анастасии и ее родственников к Сильвестру и Адашеву: Адашева не допускали уже в совет, собиравшийся вокруг умирающего Иоанна, где первенствовали Захарьины.

К несчастью, правители не хотели, и уже не могли изменить образа своих действий, принуждены были еще более прежнего стараться поддерживать власть свою над умом государя, противоречить ему, не уважать неприязнью Анастасии, Захарьиных, других вельмож. Видим разительный пример, когда после болезни своей Иоанн отправлялся на богомолье: Адашев и Сильвестр, как будто боясь выпустить его из-под своего личного надзора, спорили с ним, говорили, что гораздо нужнее царю заниматься важными государственными делами, нежели скитаться по монастырям. В подтверждение слов, употреблена была хитрость: в Троицкой обители жил тогда престарелый Максим Грек, уже освобожденный от неволи и гонения. Уважая мудрость и несчастия старца, Иоанн посетил его, и Максим говорил ему то же, что говорили Адашев и Сильвестр. «Зачем исполняешь ты обет, данный не по разуму? Лучше отдай бедным сокровища, которые хочешь раздать по монастырям, отдай их сиротам и вдовам, оставшимся после тех людей, которые пали за христианство под Казанью. Зачем едешь по монастырям? Бог и святые его везде равно внимают молитве». Иоанн не слушал совета. Тогда духовенство его, Алексей Адашев и князь Андрей Курбский, известили его, что Максим, исполненный пророческого духа, предвещает ему за непослушание смерть сына его царевича Димитрия. Это напоминало, может быть, Иоанну чудеса и прорицания Сильвестра, слышанные им за шесть лет, о которых и самые друзья Сильвестра говорили: «Не знаем, истинные ли были сии чудеса, или Сильвестр хотел только испугать царя, буйства его ради и неистовой юности, и, как отцы велят слугам пугать детей своих для их пользы и добра, так и сей святой муж употребил благую хитрость, для уничтожения великого зла». По крайней мере, Иоанн навсегда оставил Максима в его изгнании, и поехал на богомолье. И что, если случайная смерть сына, немедленно за тем следовавшая, зародила, напротив, в сердце его страшное подозрение о том, от чего сбылось прорицание Максима? Если он подумал: «Кто возбудил бунт 1547 года и погубил Глинских, когда Сильвестр предвещал мне ужасы и пророчествовал, представляя посещение Божие пожаром, и бунт, его сообщниками возбужденный, как будто гнев Божий, требующий моего исправления?» Если только подобная мысль запала в душу Иоанна, то уже с тех пор возродилась в душе его та недоверчивость, та гибельная подозрительность, которые заставили его потом трепетать умыслов родного сына, бояться собственной своей тени!

Но почему Иоанн тогда же не сверг ига Адашева и Сильвестра? Причины естественны.

Подозревая, обвиняя в душе своей правителей, он не мог не сознаться в необыкновенном уме, в правоте их при делах государственных, в том, что они были причиною славы его и благоденствия народного. Он знал, что хотят они совершить еще, и не мог отвергать пользы и чести их предположений. Может быть, он страшился даже, что все бремя правления упадет на него без правителей, не находил людей в замену им. Может быть, он и привык к недеятельности ума, к соглашению с тем, что придумывали другие, любя негу, пиры, забавы: видим, что во все это время Иоанн не прерывал своих разгульных поездок. И клеветники, и враги правителей еще не вдруг получили доступ к душе Иоан на, а развратники не смели подступить к особе его, охраняемой любовью к супруге, прекрасной, добродетельной, матери детей Иоанновых. Стыд, совесть, даже простое соблюдение приличий не суть ли препятствия к порокам, иногда самые непобедимым? Надобно было постепенно усилить слабости царя, постепенно клеветать на Адашева и Сильвестра, постепенно отдалять их от Иоанна, и – надобно было умереть Анастасии, чтобы разврат бесстыдно показал наконец свое отвратительное лицо в чертогах царя.

Но все соображенное нами ясно показывает, что погибель Иоанна, смерть его добродетелей так же не были внезапным чудом, как и рождение его добродетельного жития.

С тех самых пор, когда молва народа начала прославлять мудрость его законов и уставов, его победы и счастье, Иоанн, всюду выставляемый грозным победителем, мудрым законодателем, председателем думы Боярской, царем, истинно раскаявшимся в поступках юности, иногда воображал себя в самом деле действователем и создателем своей славы. «Аще есть мое малое прегрешение (мог думать Иоанн, как потом писал он к Курбскому), но сие от вашего соблазна и измены; паче же и человек есмь: несть человек без греха, токмо един Бог. А о безбожных человеках что и глаголати. Паче же тии все царствии своими не владеют, а Российское самодержство изначала сами владеют всеми царствы, а не бояре и вельможи». И иногда, в лучшее время своей жизни, уже явно скучал Иоанн своею зависимостью от других. Вскоре после взятия Казани грозно промолвил он окружавшим его в минуту гнева: «Теперь Бог избавил меня от вас!» Он не соглашался ехать под Казань; не хотел в решительный час, сентября 30-го 1552 г. послушаться Воротынского, ударить тогда же на общий приступ, и, может быть, спасти тысячи людей, погибших от сей отсрочки; не хотел потом остаться зимовать в Казанской области; в час смертной болезни он сказал Захарьиным: неужели вы будете щадить изменников? Он поехал потом в Кириллов монастырь, не внимал увещаниям правителей и Максима и назвал словами отца родного советы Вассиана о своевластии. Увидим, как далее поступки Иоанна постепенно становились самовластительнее; как мало-помалу отвыкал он от послушания советам других, противился предприятию правителей против Крыма и вопреки всем увещаниям начал Ливонскую войну. Успех сей войны был пагубен для царя и правителей: он уверился в себе, перестал верить им. Оставалось ударить роковому часу решительного перелома, и душою Иоанна овладеть пороку и страстям. Настал сей час, и тогда все погибло в одно мгновение: счастье, слава Иоанна, Адашев и Сильвестр. Но следы сего находим далеко прежде.