И. Осипова - «В тени Лубянки…»

Когда такие мятежи происходили в мирное время, их усмиряли быстро и самым радикальным образом: за несколько часов опустошались деревни или целые районы, а население набивали в фургоны и депортировали. Государство (читай: Коммунистическая партия) всегда знало, каким образом использовать этих несчастных людей, особенно вследствие нехватки рабочей силы, выявленной переписью 1939 года. Всегда существовала какая-нибудь крупная стройка в радиусе нескольких сот километров, куда направлялось непокорное население в качестве рабочей силы. А тайная полиция имела собственные задачи, например прочесывание окрестных лесов, — эти широкомасштабные акции взятия в коллективное рабство подавались в советских иноязычных публикациях как «общественный подъем».

Можно с уверенностью сказать, что общее количество людей, депортированных в России за три века династии Романовых (1613–1917), не идет ни в какое сравнение с числом арестованных и депортированных с начала советского правления. Не говоря уже об относительно комфортабельном положении узников царизма, многим из которых разрешалось свободно передвигаться и заниматься работой по своему выбору. Невозможно оценить число политических заключенных, существующих в СССР в настоящее время, не говоря уже о толпах «непокорных», присланных в Россию из стран-сателлитов, например из Польши, Венгрии и других «освобожденных» стран. На эту тему нет данных государственной статистики — это и есть настоящая государственная тайна, умело скрываемая при переписи населения. Тем не менее об этом говорят все, так как практически во всех семьях страны есть арестованные или сосланные.

Царский режим все-таки обнародовал надежные статистические данные: энциклопедический словарь Брокгауза-Ефрона, последнее авторитетное российское издание, опубликованное до пришествия Ленина, сообщает, что в 1897 году в России было 298 577 душ, сосланных в Сибирь. Это было за восемь лет до революции 1905 года; и все они прошли судебные разбирательства в соответствии с действующими тогда законами. Всего за один месяц Советы арестовали и сослали без суда и следствия больше народу, чем царский режим за целый год. А за один год после создания НКВД был превышен позорный рекорд нацистского гестапо под руководством Генриха Гиммлера. Массовые репрессии в современной России не поддаются описанию; не делалось ни одной попытки сравнить их с дореволюционными временами. Нечестно, несправедливо и несерьезно говорить, как это делают некоторые, что Россия всегда жила при репрессивной системе. Обманывают те, кто убеждает, что русским людям лучше живется при МВД — КГБ, чем было при царском Охранном отделении.

Вот в такой постоянной атмосфере давления и террора мне пришлось тогда жить; война не только не устранила их, а, наоборот, усилила. При взгляде на события прошлого удивление вызывает тот факт, что режим не развалился во время нападения Германии; но те, кто знает, что происходит за кулисами карательной деятельности МВД — КГБ, конечно, не удивляются. Мне хочется немного забежать вперед и сказать, что, если бы не было огромной материально-технической поддержки ленд-лиза, советское гестапо перестало бы существовать. А вместе с ним исчезло бы советское полицейское государство, подпиравшееся МВД — КГБ.

Шестицилиндровый «рено», унаследованный мною от епископа Пия Неве, облегчал мне поездки по городу на срочные вызовы. Чтобы сберечь время, завтрак мне приносила в церковь старая преданная горничная, появлявшаяся каждое утро с кофе или его заменителем в термосе. Кофе с куском хлеба поддерживали мое тело и душу до обеда, таким образом, я экономил время и шесть километров пути в день.

Каждое утро я выезжал из дома очень рано, чтобы быть в церкви к семи часам. Я сам вел машину и обычно ставил ее у церкви напротив главного здания КГБ, где она простаивала по несколько часов и зимой, и летом. Когда было холодно, я заливал в радиатор воду с 60-процентным раствором глицерина; примерно раз в час я выходил на несколько минут, чтобы прогреть двигатель, так что, за исключением военных лет, которые я провел в Москве, у меня не было серьезных проблем с двигателем зимой. До 1941 года я пользовался теплым гаражом французского посольства; если мой «рено» замерзал на морозе, то за ночь он отогревался в гараже; из предосторожности я прикрепил на радиатор теплую прокладку, защищающую двигатель. Когда мне приходилось выезжать на дальние вызовы, езда на загородных дорогах по снегу и льду не всегда доставляла удовольствие, но глицериновая смесь всегда верно служила мне все те незабываемые зимы.

Я расскажу, забегая вперед, одну забавную историю, связанную с моим допотопным антифризом. До войны французское посольство обеспечивало меня этой драгоценной жидкостью; позднее дипломатический корпус последовал за советским правительством, бежавшим во временную столицу Куйбышев, и оставался там почти до самого окончания войны. В это критическое время я унаследовал кое-какие вещи от дипломатов, срочно покидавших столицу: кто-то оставил мне еду, одежду и некоторые вещи, которые было трудно достать, среди прочего было три бутылки настоящего шотландского виски и пара новых брюк в полоску! Эти брюки я вскоре передал одному бедному русскому, бывшему церковному сторожу одной из теперь закрытых католических церквей, этот человек был и похоронен в них во время осады Москвы.

Я знал, что шотландский виски в то время был бесценным приобретением, и хранил его для особых оказий. И скоро возникла надобность в нем. Необычно холодная зима 1941 года уже сковала землю, и у меня начались проблемы с антифризом для моего «рено». Тогда я пошел к своему другу Джеку Моргану, ставшему администратором обезлюдевшего посольства, и попросил его помочь мне достать галлонов шесть глицерина, с возмещением расходов, конечно, ведь мне, как «паразиту», было бесполезно посылать запрос в Бюробин или куда-либо еще. Через пару дней он сообщил мне, что его попытки не увенчались успехом, он все перепробовал, глицерин нельзя достать ни за какие деньги. Тогда я сказал ему: «Джек, так случилось, что я стал обладателем трех бутылок отменного шотландского виски. И мне придется вылить его в радиатор вместо антифриза». На него сразу стало жалко смотреть, его вид выражал полное отчаяние, он стал умолять меня не делать этого, обещал, что постарается предотвратить такую непоправимую катастрофу. Я не знаю, что он стал делать, с кем разговаривал и где раздобыл глицерин, но на следующий день он с торжествующим видом принес мне три галлона глицерина: так я конвертировал мой запас виски в антифриз.

Итак, каждое утро я ездил на епископском «рено» в церковь. Улица Малая Лубянка, на которой она располагалась, не была автомобильной магистралью, ее длина всего пятьсот-шестьсот метров. Тем не менее она охранялась почти как подходы к Кремлю из-за зданий Министерства госбезопасности, окруживших церковь после революции. Церковь наблюдалась из здания напротив от чердака до подвальных окон. Из-за моего постоянного общения с русскими людьми за ней следили и снаружи, и внутри: прямо напротив внутреннего двора постоянно дежурил милиционер. На улице только дипломаты парковали принадлежащие им машины. Многие годы не было никаких возражений против того, чтобы и я оставлял свой автомобиль прямо на улице.