И. Осипова - «В тени Лубянки…»

Примерно в десяти метрах от этого места располагались большие железные ворота печально известной Лубянки — центральной политической тюрьмы. Еще во времена Ягоды и Ежова в эти ворота въезжали фургоны, нагруженные людьми, пойманными во время ночных арестов. При Берии интенсивность доставки фургонов увеличилась; в любое время дня и ночи агенты тайной полиции врывались в дома и хватали перепуганных людей. Я видел, как они делали свою грязную работу с холодным и бесстрастным спокойствием профессиональных палачей. Под покровом темноты полностью загруженные фургоны въезжали внутрь, и люди исчезали в зловещей тишине за железными воротами.

Я был свидетелем того, что не предназначалось для моих глаз: все это происходило рано утром. Когда нужен был «большой улов», узники прибывали постоянно — и днем, и ночью. Двойные ворота зловещей Лубянки открывались, как челюсти ненасытного чудовища, затем захлопывались; и снова на маленькой улице становилось тихо и спокойно. В эти закрытые фургоны попали многие мои знакомые и друзья, которых я больше никогда так и не увидел. Я никогда не видел всего, что происходило во дворе лубянской тюрьмы, хотя часто находился напротив ворот, когда въезжали фургоны. Внутри часовые в фуражках с синим верхом быстро закрывали ворота в тот момент, когда туда въезжал «черный ворон». Когда узники выходили по одному из фургона, заложив руки за спину, взвод НКВД стоял неподвижно, держа ружья наизготовку. Кроме случаев массовых арестов, все арестованные помещались в одиночные камеры: я знал об этом от людей, которым удалось освободиться.

Однажды утром милиционеры сообщили, что мне запрещено оставлять свой автомобиль на улице. Ну что ж, я стал ставить его во дворе церкви. Открытое пространство между церковью и главным зданием позволяло им фотографировать и просматривать церковь от самого основания. В этом районе меня хорошо знали и всегда здоровались со мной. Вскоре после приказа убрать автомобиль с улицы воскресным зимним днем я собирался домой из церкви, где провел подряд восемь часов. И тут я обнаружил, что машина не заводится: стартер был в полном порядке, бензина был полный бак, а в радиаторе — глицериновая смесь. Я поднял капот и увидел, что внутри все было разгромлено, как будто кто-то поработал кувалдой: все разъемы и электрические провода вырваны, карбюратор вдавлен внутрь.

Я подошел к милиционеру, стоявшему неподалеку, и спросил его, не видел ли он кого-либо, кто подходил к моему автомобилю. Он ответил утвердительно. «Почему же вы не остановили его?!» — «А может быть, он чинил вашу машину», — ответил тот. Стало совершенно очевидно, что это была заранее спланированная акция. И мне ничего не оставалось делать, как позвонить во французское посольство и вызвать грузовик, чтобы меня отбуксировали домой. Было бы глупо подавать жалобу явным авторам злодеяния, так как я ничем бы не смог «подтвердить» эту жалобу.

Добрый Александр, личный шофер французского посла, починил моего железного коня, который прослужил мне еще много лет. Постепенно восстановленный по частям «рено» продолжал служить мне верно, пока не испустил свой механический дух. Я часто попадал на нем в снежные бураны и в сугробы далеко от расчищенных от снега улиц столицы. Когда это случалось за городом, из своих домов сразу же выходили крестьяне, чтобы помочь мне. В поездках по обледенелым и заснеженным дорогам я часто застревал в канавах; когда же доброжелательные мужики узнавали, что я — батюшка, они запрягали пять-шесть лаек и вытаскивали из канавы мой автомобиль вместе со мной на дорогу.

Как-то раз после полудня из французского посольства мне передали, что меня вызывают к больному. Это был редкий случай, когда по телефону говорили по-русски. Я должен был совершить помазание почтенной француженки 94 лет. Она прожила в России более пятидесяти лет, даже после революции она продолжала жить с добрыми людьми, к которым приехала работать молодой девушкой. Все, что мне передали, — это имена и фамилии умирающей дамы и семьи, в которой она жила, а также название деревни, в которую мне предстояло ехать. Но каким образом туда добраться, было сообщено лишь в общих чертах; однако, несмотря на это и на значительное расстояние до них, я должен был исполнить свой долг.

Я взял столу, требник, елей для помазания и отправился в авантюрное путешествие. Была ранняя весна, но даже в столице было еще много снега, не говоря уже о сельской местности. Меня уверили, что дороги за городом вполне проходимы; однако к этому времени у меня уже был опыт общения с деревенскими людьми. Я знал, что мужик может называть «дорогой»; по их понятиям, «дорога» — это где могли проехать телега или сани, запряженные лошадью; она могла быть вся в ямах, выбоинах, рытвинах или поваленных деревьях. Я надел свое длинное меховое пальто, заехал на бензоколонку, единственную, где мне разрешалось заправляться, и отправился в отдаленную деревню — было чуть больше трех часов пополудни. Московские улицы, как всегда, были очищены от снега; но в области очень мало дорожных указателей, и поэтому я часто останавливался, чтобы узнать дорогу.

Где бы я ни останавливался, возле машины сразу собирались маленькие дети; они удивленно водили своими ручонками в варежках по полированной поверхности автомобиля. Появление машины вызывало восторг у малышей; для наивных, ни о чем не подозревающих детей это была настоящая радость; они видели что-то новое и необычное, судя по тому, как они прыгали, хлопали в ладоши и кричали от удовольствия. У взрослых людей прибытие странного автомобиля вызывало чувства другого рода. В таких автомобилях ездили исключительно государственные официальные лица; чаще всего это были люди из НКВД, а появление агентов НКВД, безусловно, означало, что кого-то в деревне должны были забрать.

Взрослые сторонились меня, никто не хотел, чтобы его видели разговаривающим со мной. Маленькие дети этого еще не знали, но стереотип мышления отражался даже на них. И меня, приехавшего с духовной миссией, невинные детские голоса спрашивали: «Дядя, кого вы будете арестовывать сегодня?» Они искренне принимали меня за офицера НКВД! Но были слишком малы, чтобы понимать, что это значит, однако для них было естественным реагировать именно таким образом. Искажение человеческих чувств — только один из результатов воздействия материализма советского образца. Русские люди не хотели быть его частью, но у них не было выбора.

Я ехал, полагаясь на советы местных, которые подчас были весьма противоречивыми. Уже совсем стемнело, и больше не было детей, играющих на улице. Опустели дороги; единственным признаком жизни был дымок над избами. Время от времени раздавался побрякивающий звук колокольчика, когда по дороге ехали большие прочные сани, запряженные одной-двумя лошадьми, везущие сено или дрова. В темноте они двигались по обочине дороги, оставляя среднюю часть для редкого в этих местах механического транспорта; крестьянин обычно шел рядом с лошадью, в основном чтобы согреться. Географические познания большинства из них, за исключением тех, кто ездит в город на рынок, ограничиваются восемью-десятью километрами округи; по этой причине очень трудно узнать, как добраться куда-либо.