И. Осипова - «В тени Лубянки…»

И тут я обнаружил, что еду не в том направлении. Возвращаясь по длинному мосту, который я не должен был переезжать, я оказался на берегу канала, откуда мне было необходимо перебраться на другую сторону на пароме. Пришлось дожидаться парома с той стороны; он приводился в движение лебедками и двумя тросами. После пересечения канала я продолжил движение. Но настоящие проблемы начались, когда я выехал на дорогу, идущую краем леса; отсюда начиналась «дорога» в крестьянском понимании, которая вела через лес к другой деревне. Изба, которую я искал, находилась дальше места, до которого я доехал. Я снова застрял в сугробе, но, к счастью, неподалеку было несколько домов, и крестьяне помогли мне выбраться.

В конце концов я добрался до избы, которую искал, исполнил требуемый обряд над доброй женщиной и совершил помазание. Ввиду позднего времени я не стал медлить с отъездом. Я проехал всего шестьдесят километров от Москвы, но сжег много топлива, гоняя машину взад и вперед, чтобы выбраться из заснеженных ям на лесной дороге. Было около восьми часов вечера, все покрыла ночная тьма. Меня проводили до автомобиля и указали обратную проезжую дорогу к парому. Когда я въехал на него, паромщик крикнул напарнику на противоположный берег. Заработала лебедка, и мы начали движение, но прямо посредине канала паром остановился из-за отключения электричества.

Похожая краткая авария случилась в тот момент, когда Хрущев находился в лифте отеля «Вальдорф-Астория» в Нью-Йорке, но это было ничто по сравнению с тем, что я испытал тогда в Советском Союзе, который считается технически высокоразвитым. Мой автомобиль был единственным на этой барже. Оператор на другой стороне выкрикивал инструкции паромщику. К счастью, мы не дрейфовали, но ситуация была плачевная. «Не беспокойтесь, — сказал паромщик. — Сейчас все поправим». Я слышал это выражение тысячу раз прежде и знал, что это означает. Дул ветер, а в автомобиле не работал обогреватель. В баке почти не оставалось топлива, и я все равно не мог бы позволить себе согреваться от двигателя, так как индикатор показывал, что в баке осталось чуть больше четырех литров. Задержка на пароме продлилась два часа; я успел множество раз прочитать «Аве Мария» и «Отче наш».

Когда паром наконец тронулся в путь, я забеспокоился, хватит ли у меня бензина доехать до ближайшей деревни. Было больше десяти часов вечера, когда я заметил свет вдалеке наверху холма, подъехав, я увидел что-то похожее на диспетчерский пункт для грузовиков. Я зашел в будку и увидел человека, сидящего возле ярко горевшей печки, поздоровался с ним, и он кивнул мне в ответ. После беглого знакомства я спросил, не может ли он продать мне немного бензина. Я знал, что мои ваучеры не действительны нигде, кроме единственной бензозаправочной станции в столице, но подумал, что ввиду исключительных обстоятельств мне продадут немного в качестве помощи.

Не отвечая на мой вопрос, человек подошел поближе и спросил: «Знаете ли вы, кто я?» Я не видел этого парня никогда в жизни. Затем он добавил: «Я — осужденный». Потом он рассказал, каким образом был приговорен к этой работе; он был одним из тех, кого приговорили к «исправительным работам», о которых упоминалось выше. Он вышел посмотреть мой автомобиль. Это было зрелище: он был весь покрыт комьями грязи и снега, но все же можно было разобрать, что это иностранный автомобиль. Когда он понял это, его охватили подозрение и страх. Мы вернулись в будку, и я предложил ему сигарету, от которой он не отказался.

Он объяснил мне, что бензина у них полно, но он очень строго контролируется, поэтому он не может предоставить его без официального разрешения. Наказание будет суровым, а он уже и так осужден. Понимая мое печальное положение, он очень хотел помочь мне вернуться в Москву. Однако его смущали две вещи. Почему на номере моей машины буква «D» и кто я? Я показал ему паспорт автомобиля, из которого он обнаружил, что «рено» был зарегистрирован на посольство Франции. Он ошибочно заключил из этого, что я француз. Но самым важным открытием для него было, во-первых, то, что я иностранец, а во-вторых, что я оказался на автомобиле так далеко от Москвы.

Этот человек был со мной откровенен, и я полностью понимал его положение: «Я должен сообщить о вас в НКВД, иначе мне попадет». Я согласился с ним. Он позвонил по телефону, и через четверть часа приехал офицер НКВД, держа небольшую кожаную сумку размером 15x25 см, которую носили на кожаном ремне через плечо все советские чиновники. Служащим Красной армии очень редко разрешалось носить оружие; и наоборот, офицеры НКВД были всегда вооружены. Этот носил, как и все, оружие на боку, пристегнутым на ремне. Сразу же, как офицер вошел в будку, он внимательно посмотрел на меня и стал немедленно задавать вопросы. Куда я ехал? Как долго находился в этом месте? С кем?

Это был бесконечный допрос. Затем он спросил, кто я. Но вместо того, чтобы показать ему мой национальный паспорт и разрешение на проживание, я протянул ему документы на автомобиль, которые он не без труда прочел. Слова французское посольство он произнес громко, и его реакция была такой, как будто ему вкололи внутривенно дозу морфия. Он бросился к телефону… У него была длинная беседа с начальством в Москве. Все, что я хотел, — это немного горючего для автомобиля, ведь было около одиннадцати часов вечера, а я отправился в дорогу в три часа дня. Начальство НКВД на другом конце линии потребовало повторить все, что офицер узнал про меня; от них зависело, можно ли мне налить топливо в бензобак. И конечно, когда был назван номер моего автомобиля, Москва поняла, кому он принадлежал.

Я был виноват: по всем правилам я должен был заявить в НКВД о моем выезде из города и о том, что расстояние поездки было больше, чем тридцать пять километров, разрешенных в те годы для иностранцев. Но при этом вызове, как и при других вызовах к больным, моим долгом было ехать как можно быстрее. У меня не было даже мысли идти в НКВД, стоять в очереди и заполнять бланки, чтобы заявить о моем временном отсутствии в городе. После долгого разговора с Москвой агент повернулся ко мне и просто сказал: «Для вас, гражданин, горючего нет». В этот поздний час ночи я отказался от мысли позвонить во французское или американское посольство и попросить о помощи. Все шоферы к этому времени уже ушли домой, и никто бы все равно не знал, как до меня добраться.

Ни один из этих двоих не подумал спросить у меня паспорт. Их так поразило число печатей, штампов и подписей в техпаспорте автомобиля и особенно то, что это автомобиль посольства, что они оба были очень взволнованны. Я чувствовал себя более виноватым перед заключенным, чем перед агентом НКВД. Власти проявили великодушие, не арестовав меня, но меня приговорили к сомнительной возможности добраться до Москвы почти с пустым бензобаком. От политических осложнений меня спасло то, что я ехал исполнять свои пастырские обязанности по просьбе французского гражданина. Официально я считался настоятелем французской церкви. Тем не менее меня оставили всего с двумя литрами бензина. Уповая на Провидение и надеясь на лучшее, я сел в автомобиль и спустился с горки к главной дороге. Вскоре я услышал, что двигатель закашлял — это был сигнал проехать поворот и дотянуть до обочины дороги.