И. Осипова - «В тени Лубянки…»

Именно по этой причине крестьяне были вынуждены прибегать к обмену излишков масла, яиц, мяса на любую старую одежду. Группа, с которой я встретился в тот вечер, принадлежала к огромной категории бывших землевладельцев, втянутых в водоворот всеобщего планирования. Они мучились, изворачивались, проклинали систему, но ничего не могли поделать, для них было легче работать с рассвета до заката, чем быть сосланными в лагеря. Все они были одеты по-разному, но у всех женщин головы вместо платков были покрыты кусками старой материи, до самых заморозков в деревнях ходили босиком. Во время уборки урожая, будь то сбор ягод, уборка картофеля или зерновых, работали и взрослые, и подростки. План обязывал сначала выполнять норму по государственным поставкам. В большинстве деревень на период уборки урожая закрывались школы, хотя образовательные нормы всегда выполнялись — на бумаге.

В этой группе несколько мужчин курили что-то среднее между сигаретой и трубкой. Это была самокрутка, свернутая из газетной бумаги, часто из той же газеты «Правда», и наполненная смесью из заменителя табака, называемого махоркой. Крепкий запах махорки был известен еще в дореволюционной России, только такое курево могут позволить себе крестьяне. Эта табачная смесь больше всего напоминает птичий корм, а запах похож на горящий носок, однако крестьяне, курящие махорку, с годами приобретали невосприимчивость к этому запаху. При всем при этом Россия всегда выращивала на Кавказе тонкие сорта табака, на рынке есть замечательные русские сигареты, но они недоступны мало зарабатывающим людям. Много русского табака идет на экспорт за иностранную валюту.

Я начал торговаться с этими людьми, чтобы приобрести у них овощи. Не видя пользы в советских рублях, они предложили мне два мешка картошки, если я отдам им ветровку, в которую я был одет. Другой посмотрел на мои черные брюки и был готов отдать за них щедрый запас моркови и капусты, мои туфли понравились еще одному человеку. Но в это холодное время года меня вовсе не привлекало ехать обратно раздетым; еще дальше по дороге мне удалось доехать до жителей другой избы, где я раздобыл немного капусты, турнепса и картошки за рубли, на которые они нехотя согласились. Эти овощи мне взвесили на примитивных чашечных весах, двигая маркер по размеченной рейке. Мужик на свой манер подсчитал общую сумму, я не только приобрел овощи, но и остался при своей одежде, преисполненный чувством благодарности.

Все больше русских людей приходили в церковь Святого Людовика. В то время как в ней могли свободно разместиться пятьсот человек, на Рождество, Пятидесятницу и Пасху в ней собиралось в два раза больше верующих. В здание набивалось столько народа, что стены церкви становились влажными от дыхания людей. Нимало не преувеличивая, могу сказать, что мое присутствие как священника и к тому же иностранца мешало Советам провозгласить свою полную победу в жесткой антикатолической кампании. В других частях страны они добились большого успеха. 1937 год стал поворотным моментом в окончательном искоренении религии.

Однако толпы русских продолжали приходить в нашу церковь, и вызовы к изголовью больных и умирающих никогда не прекращались. Те, кто не осмеливался публично получать благословение на брак, просили меня совершить венчание тайно. Если надо было совершить отпевание при погребении, я был единственным, к кому можно было обратиться. Стойкость русских прихожан во всех труднейших ситуациях их жизни известна только Богу. Хорошо зная, что их будут преследовать, они все равно приходили ко мне. По выходным дням, пока была пятидневка, приносили крестить маленьких детей: их привозили из Саратова, Киева, Курска, Тулы и других отдаленных мест. Церковь Святого Людовика была центром духовной активности. То, что, кроме всего прочего, я говорил с кафедры по-русски, обратило на меня внимание секретной полиции и высших эшелонов режима.

Однажды в воскресенье после утренней мессы я разбирал бумаги в ризнице. Ко мне стояла большая очередь из русских, которые заходили по одному, каждый со своими проблемами: в одних семьях были больные, в других — тяжелая утрата или большая нужда. Было два часа, когда ушел последний из этих славных людей, кроме меня в ризнице был еще один человек. Это преданная, готовая пожертвовать собой женщина, которая следила за церковными облачениями, алтарными покровами и делала еще сотни мелких дел. Пока я был занят моими записями, она раскладывала все по местам. В это время раздался стук в дверь ризницы, на который я ответил, как принято: «Можно». Но стук повторился снова.

Я открыл дверь и увидел высокого человека около шестидесяти лет. Он представился: «Комиссар N., ответственный по культовым учреждениям района». Я пригласил его войти. Он посмотрел на меня с удивлением и подозрением, очевидно, он ожидал, что я растеряюсь или испугаюсь, узнав, кто он такой. Но я был спокоен. Желая удостовериться, что пришел по адресу, он спросил меня: «Это здесь церковь Святого Людовика?» Я ответил утвердительно и снова пригласил его войти и чувствовать себя как дома. Он вошел неуверенно, но продолжал стоять. Я почувствовал, что он ведет к тому, что называется вопрос на засыпку, но он был осторожен, избегая с самого начала объявить о настоящей цели своего визита.

Сначала он спросил: «У вас есть записи о рождении?» Я сразу понял, за какой информацией он пришел, и немедленно ответил ему: «Господин комиссар, вы не туда пришли. Я только что сказал вам, что это церковь. Это не ЗАГС. У нас нет записей о рождении». Я сказал это тоном, показывающим, что я его не боюсь. Затем он вежливо спросил: «Не будете ли вы добры показать мне записи о том, что вы называете крещением?» Я взял пустой лист бумаги и написал вопросы, которые мы задаем во время церемонии крещения: имя отца и матери, место рождения и так далее. Человек прервал меня: «Я спрашивал вас не об этом. Я хочу видеть ваши метрические книги». Но это уже совсем другое дело. Я был не намерен показывать ему настоящие церковные записи, которые он хотел видеть, и сказал ему об этом. И тогда комиссар сменил тон на командирский: «Вы знаете, кто я?» — «Да, — ответил я, — вы только что сказали, что являетесь местным комиссаром по делам культов, представителем Моссовета». — «Все церкви в городе, — добавил он, — передали мне свои книги записей. Если вы не сделаете то же самое, вы подвергнетесь суровому наказанию». Он явно закипал: «Собираюсь ли я передать ему фамилии людей, которые крестили своих детей в церкви Святого Людовика?» Он думает, что я напуган его угрозами.

У меня и так постоянно бывали проблемы с администрацией просто потому, что я священник; одной проблемой больше или меньше — не имеет слишком большого значения для человека, абсолютно уверенного в правильности своей позиции. Я знаю, что государство позволяло мне вести записи чисто духовного характера. Я решительно сказал комиссару, что происходящее в других церквях меня не касается: «Меня назначили настоятелем этой церкви, и я заявляю, что вы не увидите церковных записей». Я был официально признан в отделе культов не только в качестве капеллана американских католиков, но также законным настоятелем этой церкви. Эта уникальная ситуация, против которой они пытаются так высокомерно выступать, является их собственной инициативой. Кто виноват, что католические прихожане вынуждены приезжать за сотни километров в эту единственную оставшуюся церковь?