И. Осипова - «В тени Лубянки…»

К этому времени комиссар уже кипел от ярости, было очевидно, что запас его терпения иссяк. У меня были серьезные основания придерживаться такой позиции — это был не просто категорический отказ показать церковные архивы, я полагался на советский закон и донес это до сведения разъяренного комиссара. «Я не только отказываюсь показать вам книги, — сказал я, — но и скажу вам почему». Чиновники этого калибра не привыкли встречать отказы, и, глядя ему прямо в глаза, я задал ему свой вопрос: «Ленин ведь был великим человеком?» Услышав имя Ленина, комиссар навострил уши, заморгал и сказал: «Да, конечно, Ленин был великим человеком». Это именно то, что я ожидал от него услышать. Тогда я добавил: «23 января 1918 года советский закон провозгласил отделение Церкви от государства. Этот закон, среди других, подписал Владимир Ильич Ленин (Ульянов). А книги, которые вы приказали мне предъявить, не содержат ничего, кроме записей священных церемоний, в которые вы официально не верите. Вы не имеете права на эти книги в соответствии с положениями этого закона, поэтому их не увидите». При этих словах лицо комиссара приняло мертвенный оттенок. Не добавив ни единого слова, он быстро повернулся и пулей выскочил из церкви.

Ситуация была неприятной, хотя я был абсолютно уверен в своей правоте не только морально, но и с точки зрения советского закона. Я знал также, что еще услышу об этом деле. Комиссар, конечно, был связан прямой связью с главным зданием, его доклад не будет слишком длинным. Я ждал взрыва, и это ожидание было недолгим: расплата наступила через двадцать один час после столкновения. На следующий день, в понедельник я возвращался во французское посольство. Читателю следует знать, что наш церковный совет, признанный и зарегистрированный в Моссовете, возглавлял французский консул. Я был уверен, что уж он-то не усугубит мои трудности. Все это время французское посольство морально поддерживало церковь Святого Людовика, и я не ожидал неприятностей с этой стороны.

Как только я появился во французском посольстве, ко мне вбежал консул, махая большим листом бумаги. Этот человек был вне себя. Мы всегда были добрыми друзьями, но в тот момент он стал жертвой своих эмоций. Его первыми словами было: «В какое неприятное положение вы поставили нас!» И он указал на лист бумаги, который держал в руках, без лишних рассуждений добавив: «Отдайте им эти книги!» Таков был результат доклада комиссара. Чем же было вызвано такое странное поведение консула? Вскоре он показал мне бумагу, которую держал в руках. Это было официальное сообщение, выпущенное не Моссоветом, а Наркоматом иностранных дел. Обычно тяжелая и медленно прокручивающаяся машина государственной бюрократии в этот раз действовала с невиданной скоростью. Коротко говоря, в официальном письме было сказано следующее: «Браун, Леопольд, священнослужитель церкви Святого Людовика не уполномочен интерпретировать советский закон. Если книги не будут предоставлены, вас ждет преследование в судебном порядке». Моей первой реакцией было желание рассмеяться, но в этих обстоятельствах я не мог позволить себе такую роскошь. Немного остыв, мой друг спросил, уверен ли я, что имею право держать у себя эти книги? Я показал и перевел ему текст советского закона в русском издании: из него было ясно, что я только настаивал на своих законных правах. При таком объяснении проблема предстала перед ним в совершенно ином, менее пугающем свете.

В тот период главой посольства США был Джозеф Дэвис, к которому я и отправился, чтобы объяснить свою точку зрения и попросить его помощи не только потому, что я был американцем, но и потому, что среди прихожан было много американцев. Прежде я бывал у посла только в тех случаях, когда он передавал мне щедрые пожертвования для моих бедных прихожан. Я сказал ему, что, если Советы вынудят меня силой передать им эти записи, мне придется последовать за ними, может быть, даже в тюрьму, если дойдет дело до открытой борьбы. Я был полон решимости так и поступить, отстаивая те моральные принципы, которые я считал своим правом и долгом защищать. В официальном письме к М. М. Литвинову, министру иностранных дел, посланник США пояснил, что это дело моей совести, и было бы лучше, если бы советское правительство не настаивало на этом. Французский посол Поль-Эмиль Наггьяр также проявил большую мудрость, глядя на это дело философски, и поддержал мою позицию. Советы отступили. Было много других способов сделать мою жизнь «интересной», так что забота советского правительства о моем благосостоянии и комфорте никогда не прекращалась.

Я продолжал служить капелланом американских католиков, но обстоятельства вынуждали меня уделять большую часть моего времени удовлетворению духовных запросов многочисленных русских людей. Прихожане из других регионов страны не имели официальной информации о нашей церкви, тем не менее они находили дорогу к ней, приезжая со всех уголков страны. Было замечательно видеть, как сведения о церкви Святого Людовика передавались из уст в уста, из одного города в другой. Раз в год на праздник Пятидесятницы я публично проводил таинство конфирмации для всех, молодых и пожилых, кто обращался ко мне. Обряд происходил в просторном пресвитерии перед главным алтарем при огромном стечении народа. Такие события напоминали раннюю историю христианства, когда собирались люди многих национальностей. Каждый возносил молитвы на своем языке: там были русские, украинцы, белорусы, немцы Поволжья, а иногда армяне с Кавказа.

Во время этих церемоний в другом конце церкви я видел шпионов, которые цинично смотрели на происходящее, высматривая, за кем из прихожан они будут следить. В глазах Советов и особенно «Общества воинствующих атеистов» все шло слишком хорошо для церкви Святого Людовика и особенно для меня. С их точки зрения, надо было что-то сделать, чтобы показать, кто здесь хозяин. Комментарии к Священному Писанию, одухотворение от размышлений о вечных истинах, проповеди на темы религиозной морали — все произнесенное с кафедры наполняло богоненавистников негодованием и гневом. В следующей главе будет рассказано, как Советы выражали свою ярость через серию кощунственных нападений на церковь, в которой я был настоятелем.

В церкви Святого Людовика я продолжал делать все то, что не могли делать арестованные католические священники, — я совершал священные таинства. Таким образом, я расстраивал все планы властей по уничтожению так называемых «религиозных предрассудков». Советские власти сами были виноваты в том, что ко мне приходило столько русских верующих, но для них было важно любой ценой отбить у меня охоту исполнять мой священнический долг в этой церкви. Как это сделать? Ждать мне пришлось недолго. В самый разгар моей религиозной активности наша церковь, предпоследняя из оставшихся в Москве, пережила последовательно пять «ограблений» и два злонамеренных святотатства, одно за другим.