Степан Злобин - Салават Юлаев

Около двух лет уже бродил Салават с Хлопушей{132} с места на место. Не всегда - в лесу, не всегда - на большой дороге. Он побывал вдоль по Яику до самых калмыцких степей, тех самых, где когда-то Юлай так горько встретился в последний раз с бывшим башкирским ханом Кара-Сакалом; побывал у калмыков и киргизов, по Волге дошел до моря, посетил казацкие станицы и городки, и везде вместе с Хлопушей, для которого находились повсюду добрые люди, дававшие и ночлег и пищу. Эти добрые люди попадались и среди содержателей уметов, где собирались разные беглецы, и среди жителей городов и пограничных крепостей, и среди торговых и полевых казаков, и в городах - мелкие лавочники, и даже дьячки, и кладбищенские сторожа, и заводские рабочие, и казачки-вдовы.

И за все это время немало наслышался молодой странник о жизни разных народов "под рукою" царицы, и не только наслышался - немало и видел такого, что сама рука тянулась за пояс к кинжалу, чтобы дружно вместе с острой сталью вступиться за слабого, обиженного и забитого нуждой, будь то татарин, кайсак, калмык или даже русский... Да и русским жилось не хуже ли, чем другим?

У чувашей отнимали их веру, калмыки платили ясак, у башкир отрезали клок за клоком широкую степь и богатый лес, а у русских, у которых нечего было уже отнять, отнимали последнее - волю: ими торговали, как лошадьми, их продавали... Не раз у ночных бурлацких костров слышал Салават страшные рассказы беглых солдат и каторжников о том, за что их послали на каторгу, почему бежали они от солдатчины.

Тоска по родным кочевкам одолела Салавата. Теперь ему шел восемнадцатый год, и за это время он окреп и возмужал. Черные брови его гуще почернели и ближе сошлись на лбу, еще больше окреп голос и шире стала и без того широкая грудь.

Вдвоем с Хлопушей брели они вдоль Иргиза, еще не вполне вошедшего в берега, хотя белые пятна льдин уже вовсе исчезли с сизой воды. Вечерело.

- Стой, Салават, верно, придется нам здесь ночевать, - сказал Хлопуша. - Вода высока, а до станицы далеко. По такой воде да без лодки плыть вымокнем и простынем, а сушиться ночью в степи несподручно.

- Ну что же, не в первый раз, - отвечал Салават. - А где станем?

- Вот сейчас будет дом - тут рыбак жил.

Некоторое время путники шли молча. Рыбачьего домика не оказалось.

- Али его Иргиз унес? - задумчиво выговорил Хлопуша. - Велик он был ныне.

- А вот! - обрадованно крикнул Салават, указывая на берег, где стояла большая рыбачья лодка с кровелькой, под которой в дурную погоду укрывался рыбак.

Они подошли к лодке, поискали весел и, не найдя, стали раскладывать костер. Неподалеку, в камнях, Салават разыскал успевшие высохнуть кусты мохнатого мха для растопки, в стороне от берега набрал камыша, и вот затрещал в степи маленький живой огонек. Закусив, Хлопуша растянулся на земле, выправляя уставшие ноги, а Салават, усевшись перед костром, вынул курай и заиграл. Хлопуша молча слушал игру. Он привык к этим чуждым для русского уха звукам и любил игру камышовой свирели, прерываемую тонким гортанным пением. Напевы Салавата в большинстве были грустные, но на этот раз в его пении звучала не глухая тоска, не грусть, а отчаянный зов к родному народу, к горам Урала, к его цветущим степям и кипучим рекам, к отцу, к молодой жене, к матери и маленькому сыну, который, конечно, был должен родиться...

Вдруг Салават резким движением сломал пополам свой курай и бросил в огонь. Камыш затрещал в огне.

- Ты что? - осторожно спросил Хлопуша.

- Плохо тут... Айда вместе в нашу деревню. Жена у меня скучает, сын растет, тятьку не знает. Ему без отца жить?! Домой надо. Айда в нашу деревню, Хлопуша. В моем коше лежать будешь, кумыс пить...

- Изловят, смотри, - возразил Хлопуша.

- Врмя целый река ушел! Начальник думать забыл, какой Салават... Сын Рамазан тоже отца не знает...

- Ладно, брат. Утро вечера мудренее. Утром сгадаем, куда нам с тобой поворот, - уклонился Хлопуша.

Салават замолчал.

Молчал и Хлопуша. Он умел молчать. При желании было легко позабыть о его присутствии. Может быть, именно потому Салават с ним легко сжился. Салават жаловался на свою судьбу, а Хлопуша впитывал жалобы, не перебивая пустым сочувственным словом, не жалуясь сам, не говоря о самом себе, как бы дожидаясь, когда его друг спросит о нем сам. Но, долгое время поглощенный, как большинство юношей, только самим собой, Салават и не думал о друге. Мысль о его судьбе даже не приходила юноше в голову.

По придорожным уметам, в рудничных шахтах, в станицах, где нанимались летом косить траву, в степях, по которым перегоняли купеческие овечьи гурты, - всюду видел теперь Салават тяжелую подневольную жизнь тех, кого раньше считал врагами; научившись понимать русский язык, он всюду слышал их недовольство, ропот и стоны. Он слышал не раз их чаяния, разговоры об ожидании того дня, когда "объявится" государь, избавитель парода от всяческих бед, но ему никогда не могло прийти в голову, что судьбы царя могут как-то коснуться его самого...

- Слышь, Салават, не худы ты задумал, - вскинулся вдруг от костра Хлопуша. - Не я с тобою в башкирцы, а вместе на Волгу пойдем.

- Опять купцов грабить?! - с досадой спросил Салават. - Плохая жизнь, Хлопуша! В беду попадешь, никогда ни жену, ни сына тогда не увидеть... Не хочу... Да что тебе - денег мало? Ай, жадный, Хлопуша!

- Не то! - отмахнулся Хлопуша. И, приблизив лицо к самому уху друга, он пояснил: - Государь объявился на Волге{135}, народ призывает на помощь... Туды нам идти за волю и правду...

Салават не ответил. Ему не хотелось так скоро расстаться с мечтой о родных краях.

- Пойдешь? - торопил с ответом Хлопуша.

- А куда мне теперь без тебя? Ты пойдешь - значит, я пойду, как же!

- Одной веревочкой бог нас с тобой связал. Теперь не распутать! согласился Хлопуша.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Необъятные шири ковыльных степей с пролысинами мертвых солончаков лежали по сторонам Яика. Ближе к реке лепились казацкие хутора, окруженные бахчами, где среди золотых подсолнечников, нежась, грелись под знойным солнцем бокастые полосатые арбузы, золотисто-желтые дыни и великаны-тыквы.

Степная дорога под ветром была все время подернута легкой дымкой песчаной пыли, а изредка над нею вставало густое облако, скрывая длинный медлительный караван верблюдов, шествующих с надменной и глупой осанкой, скрипящий конный обоз или одинокого всадника, двигавшихся от хутора к хутору, от умета к умету.

Яик меняет картину степи. Возле его берегов выжженный бурый цвет сменяется зеленью. Ивы склоняются над водой, дубовые рощи окружают заливы. В камышистых заводях крякают утки, порою хрюкнет кабан, блаженствуя в разогретой воде на тенистой отмели.

Рыбачьи челны чернеют кое-где в камышах. По берегу курятся редкие одинокие костры...