Степан Злобин - Салават Юлаев

Над хуторами меж ив и дубов высятся журавли колодцев, в августовский полдень под зноем на хуторах лениво движутся люди.

На уметы заедет редкий проезжий, и хозяин рад ему уже не ради дохода, а просто от скуки, видючи свежего человека. И вот сидят они, коротая часы, покуда покормятся в тени под навесом и отдохнут кони от проклятых мух и слепней, покуда спадет жара...

Одинокий гость сидел на умете Дениса Кузнецова, по прозванию Еремина Курица{139}, в ожидании, когда хозяин вернется со штофом вина с соседнего хутора. Гость сидел, расстегнув от жары ворот белой рубахи, кинув на лавку шапку. Сидел в глубокой задумчивости, облокотясь на стол и теребя свою преждевременно начинавшую седеть густую темно-русую бороду. Он видел в окно, как молоденькая, стройная и красивая казачка прошла на зады умета с подойником, как воротилась, слышал, как она потопталась в сенях, загремела ведрами, и видел, как снова прошла через двор. Он видел и не видал и двор, и широкие крупы пары своих коней, лениво кормившихся под тенистым навесом, и девушку. Погруженный в свои думы, он не замечал и течения времени...

- Задумался, гостек?! Я девку хотел спосылать за вином, ан, еремина курица, опять она ускочила куда-то! - входя в избу и ставя на стол глиняный штоф, произнес хозяин, небольшого роста, коренастый светловолосый казак с широкою бородой.

- Напрасно коришь девицу. Вот только что проходила с подойником по двору и снова с ведром пошла. Все хлопочет, - ответил гость. - Красавица дочка-то! - похвалил он, желая сказать приятное слово хозяину.

- Да, удалась и лицом, и всей выходкой, и по хозяйству в мать... - с радостной гордостью подхватил хозяин. - Каков ни случись жених, а всю жизнь на нее не нарадуется. Кабы по старому казацкому житью, то моей бы Насте только песни петь да рядиться, а тут на ней, еремина курица, заботы да хозяйство. Умет на большой дороге. В иную пору гостей человек по десять, а то и больше случится.

Говоря, хозяин доставал с широкой полки и ставил на стол закуску: огурцы, лук, яйца, вареную солонину, с которой с гудением взлетела туча тяжелых, разъевшихся мух.

- А ты бы женился, - сказал гость.

Хозяин остановился на полпути к столу посреди избы с оловянной кружкой в руке.

- Еремина курица, мачеху в дом?! Ну, не-ет, - отрезал он. - Дочь выдам, тогда без хозяйки мне не управиться будет - обокрадут в неделю... Прохожего люда бывает по стольку! И отколе берется? Едут, идут, бредут... Еремина курица, не сидится им дома! Кажись, вот вся Россия вышла на дорогу...

Гость принял кружку, налил вино, пошарил глазами по комнате и своею рукой, достав еще такую же кружку с полки, налил вина во вторую.

- Ну что же, не одному ведь мне пить, - сказал он. - Стукнемся, что ли, хозяин! Пей, казак, - пригласил он, придвинув кружку хозяину и поднимая свою, - со встречей!

- Дай бог не последнюю! - отозвался тот.

Гость покрутил головой, понюхал хлеб после выпитого стакана и отрезал кусок солонины.

- От сладкого житья не кидают люди домов! - произнес со вздохом. - Доли ищут люди, за тем и бродят. Мне по купечеству довелось всю Россию изъездить за разным товаром, а легкой жизни нигде я не видел. Ну, скажи ты, кому на Руси хорошо? Дворянам, откупщикам да попам...

- Чиновникам тоже! - подхватил и хозяин. - А прочие бегут: и ремесленный люд, и купчишки помельче, крестьяне, заводчина и солдаты - кто хошь...

- А казаков слыхал? - спросил гость, прищурив карие глаза из-под мягких собольих бровей.

- Да что же тут дивного! И казаки, бывает, бегут. У нас на Яике казацкая жизнь такая стала...

- Пей да закусывай! - перебил гость, наливая сызнова чарки.

Они снова стукнулись.

- Да-а... Под женской рукой все во скудость пришло, все в шатость... Корыстники рвут на куски Россию, - задумчиво говорил гость.

- И то ведь, еремина курица, чтобы Российское царство держать, женская рука слабовата. У государыни, сказывают, личико белое, ручки-то - бархат, еремина курица...

В это время раздался стук в ворота.

- Вот и еще бог гостей посылает! - сказал хозяин, идя во двор отпирать.

Гость остался один.

"Да, ручки - ба-архат! - подумал он и усмехнулся. - В глотку вцепится, так запищишь чижом от этих ручек... Вон царь-то пискнул - да и душу богу! С того и воцарилась... и пошло-о! Душно, душно в твоей державе, сударыня матушка! Боярам простор, а народу куды как тесно! Оттого-то народ и надумал, что жив государь да ходит повсюду!.. Народ, мол, в бегах, и царь тоже беглый!.. Хе-хе! Он, мол, все видит! И панихиды-то, вишь ты, не помогают: ты ему "вечну память", а народ - "добра здоровьица"! Дескать, время придет - и объявится в силе и славе... А и вправду придет ведь! - подумал гость с уверенностью и радостью. - Придет... боярам рвать хвосты, бобровые, собольи, лисьи хвосты трепать... Эх, будет шерти! Эх, пух-то полети-ит!.. А мы-то уж не оплошаем вступиться за законного царя - пух-то рвать из хвостов пособи-им! Только бы поскорей объявился..."

Вся Россия верила в бродячего царя-правдолюбца, в царя-страстотерпца, который изведал сам все народные беды, невзгоды, все горе...

Народ не хранил бумажных свитков с печатями, народ не писал истории, но свято передавал от дедов ко внукам в изустных сказаниях все трудные были и память о всех невзгодах и радостях. Народ вел точный счет бесконечно щедрым обидам и бедам и невеликому числу скупых, сирых просветов своей многотрудной судьбы и сознавал их порою невидимые и тонкие связи.

Так сознание народа хранило память о том, что крепостное помещичье иго легло на крестьянские плечи с тех пор, как цари обязали дворян нести ратную службу "для блага родной земли". Когда временами крестьяне пытались стряхнуть тяжелую ношу - их усмиряли огней и железом, после увещевая, для верности, что восстания их неправедны: служилые люди, дворяне несут свою долю кровавых ратных тягот, а вы, мужики, несите свою долю, в поте лица трудясь на дворян.

И вот пришел царь, объявивший вольность дворянству{142}, сложивший с дворян тяготу государственной службы. Народ всколыхнулся и зашептал, что не нынче-завтра выйдет другой манифест - о вольности для крестьян...

И вышел такой манифест, но он давал волю не всем крестьянам{142}, а только одним монастырским да церковным крестьянам, которые из крепостных становились вольными и платили оброк лишь в казну государя. Этим указом недовольны были одни попы да монахи. Крестьяне роптали, что воля дана не всем, но были и утешители среди них, которые говорили, что сразу все сделать не можно, что вскоре выйдет другой закон, в котором помещичьим мужикам тоже будет объявлена воля...

И вдруг царя, от которого ждали крестьяне свободы, свергла с престола царица, его жена{142}, и провозгласила себя императрицей. А вслед за тем пролетела весть о таинственной смерти государя.