Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 2

Но между ложными тревогами были и справедливые. В Польшу приходила одна за другой весть о казацких вторжениях в землю соседей, от которых паны решили обороняться платежом дани. То слышали, что казаки разорили и разграбили невольничий рынок Козлов в Крыму, то получалось донесение о сожжении ими Тягини, Белгорода и других пограничных турецких городов и сёл. «Надобно теперь и нам ждать к себе гостей», пишет сын первого русского литератора, сослужившего службу трудному, как говорили латинские грамотеи, языку польскому. И ожидали, по-шляхетски: один на другого взваливал вину, что в казне нет ни тысячи злотых; что нечем платить жолнёрам, которые необходимы для прикрытия пограничья; что поветы не собирают постановленных собственными же сеймиками налогов. Казаки мстили панам на их приятелях — татарах и турках; султан мстил за казаков на самих панах. Он велел крымской орде поновить следы свои, оставленные в 1575 году вокруг Тернополя, а орда, как говорится, до сього торгу й пішки . В августе 1589 года Подолия и Червонная Русь увидели старых гостей своих, и за новое посещение заплатили панскими жёнами, дочерьми и малолетней шляхтой, так как все взрослые на то время сеймовали. «Коронный гетман», пишет Иоахим Бильский, «давал о них знать, рассылал письма, чтобы съезжались, но наши долго не верили, пока наконец увидели татар собственными глазами, да было уже поздно». Даже наёмные роты не могли так скоро съехаться в купы. Всё-таки паны пустились в погоню за добычниками и, на сколько хватало сил, бились с ордою у Буска, Дунаева, Галича. Значительнее прочих была битва под местечком Баворовым. В Баворовском замке укрылась от пленения сестра коронного гетмана, пани Влодкова. Татар особенно интересовал этот ясыр: за него выручили бы они не одну тысячу червонцев; и вот они, при своём обыкновенно плохом вооружении, решились взять приступом замок, чего никогда не делали. Уже вторгнулись было, в местечко, уже показались и в «пр игородке»; остервенясь потеряли они страх, который всегда чувствовали перед огнестрельным оружием, лезли в пруд, охранявший замок, и тонули в нём под выстрелами; но на помощь гетманской сестре прискакал Яков Струсь (mąż niepospolity, замечает летописец) со своей ротой; за ним явились роты Потоцких и Подлёдовских, подкреплённые ополчением соседних помещиков. Орда отступила. Но Струсь, потомок тех русских богатырей, братьев Струсей, о которых, по словам латинской летописи, народ складывал песни, quae dumae vocantur, врезался в самую гущину добычников и был изрублен ими в куски: с ним легла почти вся дружина его. «Сваты попоишь и сам полегоша», сказал бы древний боян, если бы Струси воевали за землю русскую, а не за польскую.

Иной, более грубой толпе воинов готовилась в потомстве награда песнями, которых не заглушило глухое и немое время, и ещё более прочная награда правдивым приговором просвещённого потомства. Когда татары шли уже спокойно, уводя ясыр, в числе которого был и князь Збаражский со своей княгиней, увозя даже телеги и экипажи панские, на них напали казаки. Дело происходило ночью. Татары расположились двумя таборами: в одном ночевал так называемый татарский царик, среди награбленного в панских дворах добра и всякого ясыру; в другом — обыкновенная татарская сволочь, о которой в наше время трудно составить и понятие. Убогие ордынцы хаживали даже пешком на добычу, а вместо всякого вооружения, за поясом у них висели лыка для вязанья ясырских рук, а в руках несли они палки с увязанной на конце конской челюстью [3] Нестор польских бытописателей (w ojczystym języku) Мартин Бильский, заброшенный в радомскую околицу русин (которого родное гнездо не могло иначе произноситься среди поляков, как Biała, вместо Била, но которого имя документально сохранило свой русский корень) пишет о татарах следующее: «Lud iest bardzo nikczemny, у ledwie połowica ich iest coby łuk mieli Pancerow ani zbroie iadney nie maią, iedno w siermięgach się włóczą; aktory zbroi niema, tedy kość kobylą uwiąże u kija miasto broniey, a tak z tym ieidzą. Nieczym inszym nie stoią, iedno prędkością swą, a drąga że wielką nędzę ścierpieć mogą. Głodu ani pragnienia się nie boią, tak że mogą przez trzy dni przez wody у przez iedzenia trwać. Konie ich takie, które gdy iedno trawy się naiedzą z rosą, tedy od godziny do godziny mogą ubieżeć po kilkanaście mil z wojskiem wielkim, albowiem każdy z nich ma koni wiele na powodzie; gdy mu ieden ustanie, na drugiego usiądzie a tego tam porzuci, abo iesli iaki syty, tedy go zarzeże у ono mięso rozerwą między sobą iako psi». . Казаки ударили на табор царика, поразили орду н аголову, отняли весь ясыр и остальную добычу. На крик и стрельбу прибежали татары из другого табора и «обскочили» казаков. Но казаки импровизировали крепость из татарских тел, из телег и фургонов, и, «побатовавши», то есть увязав густо, коней, открыли из-за этого парапета по наступавшей орде непрерывную пальбу из своих самопалов, мушкетов, пищалей и рушниц, как назывались у них разнородные и разнокалиберные их ружья. Два раза напирали на них татары всей своей массой, и два раза отступили с больш им уроном; наконец, говорит польский летописец, «плюнули и пошли прочь». Всё-таки увезли ордынцы князя Збаражского с его княгиней и тех смельчаков, которые, подобно Струсю, напирали на них под Баворовым с ничтожными сравнительно силами: двух Подлёдовских, пана Варшавского, пана Корытинского и других.

Характеристическую роль разыграл во время татарского набега 1589 года князь Константин-Василий Острожский, который для фамильных интересов своих, явился на варшавком сейме во всеоружии магнатства, с разнообразным войском, богатым обозом и артиллерией. Летописец, с тактом мелкопоместного пана, посвятил этому важному факту всего три-четыре строчки, именно: «Woiewoda Kiiowski, Woiewoda Brarławski mieli też zbiór ludzi na tem czas przy sobie nie mały, ale że się gniewali, nie chcieli się z sobą spolić: zaczym mohłi by byli iaką posługę uczynić, a onych pod Baworowem ratować». [4] Киевский и брацлавский воеводы собрали также немало вокруг себя народу, но, так как были между собой в ссоре, то не хотели соединиться; а то могли бы принести какую-нибудь пользу и спасти войско под Баворовым.

Всё-таки у панов казаки были виноваты, как за татарский набег, так и за прогневание Циклопа, который проглотил уже много народов и готовился проглотить поляков. Как в басне вола судили звери за порчу скирды сена, так произносили паны приговор за приговором над казаками. Дела их с турками принимали наконец оборот зловещий. Полякам приходилось решать задачу страшную: to be, or not to be? При этом следует сказать, что в польскую грудь природа вложила вовсе не заячье сердце: если не львиное, то по малой мере волчье. В случае крайности поляки дрались, что называется, zajadle. Кто не помнит Москвы, Збаража, Остроленки? Воинская доблесть, по замечанию Диксона, исчезает последняя в народе. Когда пришлось бы гибнуть под кривыми саблями янычар, паны доказали бы, что не напрасно читали у классиков о гибели Карфагена. Беда была не в недостатке боевой доблести, а в том, что польское сердце, в минуты самоуглубления, сознавало всю бедность ресурсов своих для политического существования Польши. Вскоре по смерти Сигизмунда I, публичные ораторы, на «великом съезде всей Польши» у Львова, обращались к знатным и незнатым панам с такими убеждениями: «Оставьте вы, господа, домашние интересы ваши и обратите глаза на Речь Посполитую; всмотритесь во все части её: не увидите в ней ничего здорового: powszechne dobro zgwałcone, domowe wydarte znaleziecie». Много лет спустя, другой оратор, от лица земских послов Калишского воеводства, говорил на сейме в Варшаве 1585 года, между прочим, следующее: «Обступили Корону со всех сторон, как внешние, так и внутренние pęricula, и скоро может обнаружиться, что, как в прокажённом, обречённом на гибель теле, так и в Речи Посполитой нашей, nic zdrowego, nic bezpiecznego się nie znajduie».