Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 2

Как, например, можно было откладывать перевод священного писания на украинский язык, для спасения русской народности в галицком обществе, заедаемой, или вернее сказать доедаемой польским элементом? Равнодушие к происходящему перед нашими глазами довершению захвата Казимира III потомство наше осудит ещё строже, нежели ту «ревность не по разуму», с которой московские противники теории Макса Миллера о неистребимости языков выказывают своими субсидиями и другими — выражусь по-польски — zabiegami. Они делают много вреда русскому элементу в Галиции, воображая, что спасают его от польского: они играют роль глупо-усердной няньки, которая вырывает опасно больное дитя из рук слабой матери; но их не упрекнут будущие представители моральных интересов русского мира в том тупом равнодушии, которое поражает нас в наших якобы просвещённых, часто до безобразия богатых, земляках, — равнодушии, напоминающем стадо бессловесных, из которого часть отделена и отправлена в бойню.

Эту мысль высказал сам Константин-Василий Острожский в одном из таинственных писем своих к зятю Радзивилу: «... tak pan Bog podobno chcę miec, ze со daley, to gorzey, iako ona baba ze wschodu klnąc mowila, od tego łotrowstwa ukrainnego i naprawy złych a niezboznych ludzi ... jaki inz trwogi od tego łotrowstwa zachodzą, a słusznie to piszę, bo iaki glos hultaistwo puscilo, ze tu maiętności mych dokonawszy, tąm się obrucie che czemu bardzo pilno zabiegać by miała wszystka Bzplita, póki ten pożar każdego nie dosięgnie». (Рукоп. Императ. Публ. Библ., отд. польск. № 225, f. IV, л.8).

Нестор польских бытописателей (w ojczystym języku) Мартин Бильский, заброшенный в радомскую околицу русин (которого родное гнездо не могло иначе произноситься среди поляков, как Biała, вместо Била, но которого имя документально сохранило свой русский корень) пишет о татарах следующее: «Lud iest bardzo nikczemny, у ledwie połowica ich iest coby łuk mieli Pancerow ani zbroie iadney nie maią, iedno w siermięgach się włóczą; aktory zbroi niema, tedy kość kobylą uwiąże u kija miasto broniey, a tak z tym ieidzą. Nieczym inszym nie stoią, iedno prędkością swą, a drąga że wielką nędzę ścierpieć mogą. Głodu ani pragnienia się nie boią, tak że mogą przez trzy dni przez wody у przez iedzenia trwać. Konie ich takie, które gdy iedno trawy się naiedzą z rosą, tedy od godziny do godziny mogą ubieżeć po kilkanaście mil z wojskiem wielkim, albowiem każdy z nich ma koni wiele na powodzie; gdy mu ieden ustanie, na drugiego usiądzie a tego tam porzuci, abo iesli iaki syty, tedy go zarzeże у ono mięso rozerwą między sobą iako psi».

Киевский и брацлавский воеводы собрали также немало вокруг себя народу, но, так как были между собой в ссоре, то не хотели соединиться; а то могли бы принести какую-нибудь пользу и спасти войско под Баворовым.

Слова земских послов не имели силы в сейме, если у них за спиной не стояло земское ополчение, готовое к бою за предъявляемые послами требования.

Оратор верил слуху, распущенному тогда, в видах испрашиваемой субсидии, князем Острожским, что будто бы московский царь идёт на Киев.

Если бы Папроцкий знал Слово о Полку Игореве, он бы употребил выражение, рисующее половецкие набеги теми же чертами, какими позднейшие повествователи рисовали набеги татарские: «Русичи, великая поля чрелёными щиты перегородиша». Другая напоминающая орду черта: «А половцы неготовами дорогами побегоша к Дону великому».

Читатель, может быть, вопрошает себя мысленно: почему автор пишет баша, а не паша? Потому, что немцы, не имеющие в своей фонетике звука бе, а имеющие только «пе твёрдое» и «пе мягкое», научили петровских россиян, и даже многих, если не всех, польских писателей и письменников, звать султанских башей (баш — голова) пашами; а нам, украинцам, не приходится учиться у немца, как называть врага, которого мы не пускали мешать его кабинетным занятиям.

Опасно было бы это для нас: отпоясав от своего бока саблю, вверить её другому.

Одндко ж это были только слова: ничто не было выполнено.

Не послать ли к этому тирану, авось-либо как-нибудь смягчится и от предприятия своего откажется!

Лишь только миновало первое впечатление ужаса, паны стали обвинять короля в принятых им мерах защиты отечества, а король оправдывался, что всё это делалось единственно «dla uiscia niewoli pogaliskiey».

Это было высказано Замойскнм на сейме 1605 года, за несколько месяцев до смерти, в смысле оправдания себя пред потомством. На сейме 1614 года, гнезненский архиепископ Барановский припоминал слова Замойского в следующих выражениях:

«Mówił у to Canclerz у Hetman.Koronny, człek wielki у wieczney pamięci godny, Pan Jan Zamoiski, ze iako wielka Philosophia iest każdemu człekowi choć miodennt z obawą myślenie o śmierci, tak Szlachcicowi Polskiemu o woinie Tureckiey, sposobiaiąc się do dania odporu molli Turcici, gdy ią Pan Bog za grzechy na Koronę dopuści». (Рукоп. Императ. Публ. Библ. разнояз. Л. Q. отд. IV, № 8, л. 126.)

Отправляясь в поход против Скиндер-баши в 1617 году, Жолковский писал к королю от 20 февраля: «Kroi peski, tak możny monarcha, odległością samą nieiako bezpieczny, przyimuie iednak kondycyi wszelkie, zęby tylko pokoy miał; wszyscy monarchowie świata tego kłaniaią, o pokoy proszą; kozdy choć odległy, kto może mieć przyiazń, zyczy iey sobie. My co będziemy czynić, ktorysmy w tak blizkim sąsiedztwie barziey nizli kto obnoxi niebezpieczeństwu. Ma na nas ten smok w sąsiedztwie tak wielkie woiska tatarskie, które iako chorty na, Smyczu ttrzyma, nie może żadnemu sąsiadowi potężny i drozszy. być, iako nam, a będzie sobie lekce ważyć siłę i potęgę wszystkiemu owiatu straszną»…

Я знаю, что эти слова произведут на многих читателей неблагоприятное для автора впечатление, и спешу заявить, что для историка слово правды должно быть дороже благосклонности читателей. В противном случае, наша историография (а Шевченко составляет один из её неустранимых предметов) ничем не превзойдёт польской, с её славословиями. Никто не написал столько о Шевченке в похвальном смысле, сколько автор этой необработанной книги; но это не мешало ему видеть все недостатки распущенной музы Шевченка. Как необходимы были в своё время похвалы, так необходимо теперь показать медаль с оборотной стороны. Если бы возможно было все произведения Шевченка пустить безразлично в дешёвую распродажу по Украине, то само общество явилось бы на току критики с лопатой в руках: оно собрало бы небольшое, весьма небольшое количество стихов Шевченка в житницу свою; остальное было бы в его глазах не лучше сору, «егоже возметает ветр от лица земли». Отвержение многого, что написано Шевченком в его худшее время, было бы, со стороны общества, актом милосердия к тени поэта, скорбящей на берегах Ахерона о былом умоисступлении своём. Усе минеться, одна правда зостаеться , говорит наша пословица.

Обратимся теперь к народной памяти о великом воителе и великой воительнице исконных врагов Украины. Одна из самых печальных песен о разорении казацкого гнезда за Порогами, которую можно назвать казацким плачем, начинается таким почтительным сетованием на Екатерину, какое могли бы позволить себе только дети относительно матери, хотя надобно при этом сказать, что песня сложена была эмигрантами. Вот оно, это начало: