Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Когда будем брать Кондратова, товарищ полковник?

Под праздники, лейтенант.

Значит, есть время… Поздно-с! «На арест есть санкция».

Выдал – САМ. Печать с когтями вместо подписи. Котел номер два. Третья секция. Ату его! Старшина, обыщите! С поличными – готов!

Первое отделение – судьи. Прокурор, адвокат, режиссер, спектакль… Уголовно-процессуально: бейте по жопе. Не время брать его за яйца, ныне гуманизм. Вот то-то же! То-то!

Что? Недоволен? Попался уж – сиди. Не чирикай, попав в дерьмо, голубчик. Что-что? По закону все, по закону… И – добавить жар, раз хочет убежать. Отсюда, милый друг, не убегают. Заруби это на жопе, если не хочешь на носу… Опять бежать? Ну, это слишком! Часовой на вышке! Не зевай, Мухитдинов, Абкаев, Фомин! Жарь ему в спину из автомата! Зорче стой на боевом посту – бди в оба!.. Падаешь? Корчишься? В судорогах?.. Что?.. По закону, мать твою пять, по закону… По закону, подонок, пис-с-сатель, говно!

При всем «гуманизме» представить подобный текст на страницах советского журнала невозможно. Рассказы же Довлатова могли туда пробиться при некоторых раскладах. Вплоть до конца 1960-х годов граница между позволенным, позволенным условно и запретным в литературе, как и в культуре вообще, определялась опытным путем. Проблема для Довлатова состояла как раз в том, что препятствия на пути к читателю не зависели от его воли. Они возникали сами по себе. Из всех мемуаров, в которых речь идет или заходит о Довлатове, воспоминания Дмитрия Бобышева мне представляются наиболее интересными благодаря авторской позиции. Бобышев честно говорит, что Довлатов ему неприятен. Во время, когда многие «вспоминатели», стиснув зубы, пишут о «дорогом друге Сереже», подобная откровенность дорогого стоит. Вот характерный эпизод из «Человеко-текста»:

В то время ко мне обратился Довлатов (как вначале мне показалось, всерьез) с идеей самиздатского сборника, наподобие несбывшихся «Горожан»:

– В общих чертах все уже «обмозговано», извините за этот советизм, – надо только изобрести хорошее название.

– Название? Вот оно: «Быть или не быть» без вопросительного знака!

– Зачем же, к чему здесь пессимистическое «не быть»? Мы как раз хотим именно «быть».

– Это же «Гамлет», а символически – все мы принцы датские. К тому же, у меня есть стихотворение, дающее на знаменитый вопрос ответ, и не только мой личный: «Быть и противобыть». Такая строчка могла бы даже стать девизом…

Приставка «противо» Довлатова явно не устраивала.

Неприятие «Быть и противобыть» лишний раз свидетельствует о хорошем вкусе Довлатова. Бобышев же выводит отказ от «яркого названия» сборника конформизмом коллеги:

Он был нацелен на профессионализм, на гонорары, наверное, даже на членство в СП, отнюдь не на солидарность отверженных.

Именно Ефимову, показавшему, как «это может получиться», Довлатов был благодарен. Путь Ефимова – нестыдное вхождение в профессиональную литературу, с членством в СП и даже гонорарами. Ефимов не только принимал начинающего автора в своем салоне. Он на какое-то время дал ему иллюзию возможности благородного вхождения в профессию. Речь идет о той самой группе «Горожане», которую помянул Бобышев.

Говоря о «салоне Ефимовых» и группе «Горожане», следует понимать, что они составляют собой явления одного процесса. Легкий литературный дебют подтвердил мнение Ефимова о самом себе – он удачлив. Свои успехи он расписывает по десятилетиям, начиная с детства. Вот началась война. Ефимова с матерью эвакуируют. Анна Ефимова получает направление на работу – преподавателем в колонию для малолетних преступников в нескольких десятках километров от Казани. В колонии Игорь безбедно проводит военные годы. Да, случались неприятные события. Так, мемуарист внезапно заболел непонятной болезнью и четыре месяца провел в постели. Но как он их провел:

Пока я валялся в постели со своей загадочной и нестрашной болезнью, строил крепости из маджонга, листал альбомы с фотографиями и попивал кагор (каждый день мне давали рюмочку для «улучшения пищеварения»), далекий и неведомый мир грохотал, обливался огнем и кровью, перекраивал границы государств, покрывался трупами, дымящимися городами, рухнувшими соборами и вокзалами.

Замечу одно: большинству сверстников Игоря Ефимова улучшать пищеварение не требовалось.

Публикации состоялись, книги вышли, писательский билет получен. Удачу нельзя отпускать. Следующий шаг – утверждение себя в профессиональном сообществе. С этим проблема. Как уже говорил неоднократно, ограниченность ресурсов порождает жесткий контроль за ними. Битова, Ефимова, Кушнера «приняли в писатели» по необходимости, делиться с «молодыми» чем-то серьезным никто не собирался. Битов решает проблему переездом в Москву. Кушнер, как многие поэты, позволял себе странные вещи. Из воспоминаний Николая Крыщука – редактора того самого филиала «Детской литературы», с которого и началась книжная судьба Ефимова. Готовится к печати новая книга Кушнера. Александр Семенович обращается к издательству с двумя просьбами. Одна из них:

Он узнал, что предполагаемый тираж его книги – 50 тысяч.

Это неправильно. У него нет такого количества читателей.

Тираж надо сократить, иначе книга будет лежать на прилавках, а это стыдно. На все наши уверения, что читательская аудитория у него еще больше, чем тираж сборника, А. С. раздраженно отмахивался: «Не надо мне говорить! Я же лучше знаю!»

Конечно, есть соблазн списать эпизод на «игру», но почему-то другие авторы так шутить не рисковали.

Ефимов в шестидесятые уже после принятия в СП выпускает две книги в той же «Детской литературе»: отдельным изданием «Таврический сад» в 1966 году и переиздает в 1969-м сборник «Высоко на крыше». Его заход на территорию детской литературы был вынужденным. Писать для детей ему явно не хотелось, просто это был наиболее быстрый и удобный путь к «настоящей литературе». Из интервью Ефимова «Радио Свобода» в 1998 году:

Я считался детским писателем и входил в Секцию детской литературы в Союзе писателей Ленинграда. Там можно было, заузив себя на этой тематике, не касаться каких-то тем, которые волнуют взрослого серьезного человека. И тогда ощущение невольной неправды если не исчезало совсем, то притуплялось в достаточной мере.

Кстати, «заузили» себя многие ленинградские писатели. И нельзя сказать, что подобная «ограниченность» повредила им как писателям. Вспомним Виктора Голявкина, знакомого нам Сергея Вольфа, написавшего в семидесятые хорошую фантастическую повесть для детей «Завтра утром, за чаем». То, что Ефимов написал не самые удачные детские книги, не делает его автоматически автором взрослой прозы. Успех в детской литературе – не следствие отказа от серьезной прозы. Лидия Гинзбург оставила интересное замечание, касающееся предмета нашего разговора: