Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Тут вырисовывается еще один непростой сюжет – отношения Вахтина с матерью. Говоря о них, Ирина Вахтина старательно обходит острые углы:

Ее влияние было сильным. Он ее очень любил и ценил, как литератора тоже. Иногда немного иронично относился к чему-то…

И дальше практически неизбежные слова:

Конечно, был очень большой пресс над ним, ему было трудно не только как сыну из-под руки матери, которую он очень любил всю свою жизнь, но и из-за отношения окружающих, потому что все говорили: «Ну конечно, он тоже хочет писать, как мамочка». Поэтому он никогда в своей жизни такими тропинками не пользовался, и она ни в чем не помогала ему, кроме, может быть, советов.

Здесь необходимо ради справедливости уточнить: не только советами ограничивалась помощь Пановой. И не только при жизни. Например, сценарий к известному фильму «На всю оставшуюся жизнь» по сюжету повести Пановой «Спутники» совместно с Петром Фоменко написал именно Вахтин. В любом случае, «тень матери», безусловно, нависала над Вахтиным. О характере писательницы можно судить по высказыванию Валерия Попова, который говорит о ней как о «немного жесткой и даже высокомерной». Очередной стилистический срыв Попова, тем не менее, дает представление о том, каким человеком была Вера Федоровна. Вряд ли дети Пановой были избавлены от давления и даже диктата своей непростой матери. Реакция на них предсказуема.

Желание пробиться в литературу самому – демонстрация отдельности и самодостаточности. Проблема Вахтина состояла в том, что его желание быть писателем носило умозрительный характер. Он банально не мог найти, почувствовать героев своей прозы. Надеюсь, читатель не забыл о персонажах повести «Летчик Тютчев…» – старике-переплетчике, рядовом Тимохине. О том, как рождался текст, нам снова расскажет Ирина Вахтина:

А вот «Летчик-Тютчев…» – это Школьная улица. Тогда она воспринималась как окраина, и место дуэли Пушкина там рядом. И там был вот этот внутренний двор, сейчас он немного другой. Школьная, 5. Окно одной комнаты выходило на Школьную, а окно кабинета (комната была солнечная, квадратная, с балконом, Борис очень любил ее) выходило во двор. Большой внутренний двор. Там была и котельная, которую он описал, и стол, на котором вечно «заколачивали» домино. Он не играл с ними, не сидел, но как-то хорошо увидел этих людей. Он всех их поселил в повесть. Мы даже не знали, кто живет на нашей лестнице.

Говоря чуть иначе, Вахтин изучал жизнь народа с балкона своего кабинета. Отсюда и балконно-квадратный стиль письма, геометрически безжизненное пространство его прозы. И в этом трудно винить – научная работа формирует особый тип человека. Скучные академические успехи только подстегивали стремление выйти на свет или, как вариант, создать собственную тень. Невозможность полноценно реализовать себя как писателя соблазняла Вахтина выступить негласным «крестным отцом» ленинградских писателей. Разумеется, при этом недовольство или даже гнев «дона Корлеоне» могли вызвать не только явные враги, но и оступившиеся друзья. Слова Довлатова из «Невидимой книги» воспринимаются теперь совсем иначе:

Излишняя театральность его манер порою вызывала насмешки. Однако же – насмешки тайные. Смеяться открыто не решались. Даже ядовитый Найман возражал Борису осторожно.

Свежеполученный писательский билет охладил пыл Ефимова как в продвижении сборника, так и в каких-то акциях совместно с «творческими единомышленниками». В мемуарах об этом особо не говорится – запасная взлетная полоса не понадобилась, хотя какой-то мелкий профит зафиксирован:

После долгой борьбы сборник был отклонен, но в результате поднятого вокруг него шума – и как бы в противовес ему – ежегодный альманах «Молодой Ленинград» – 1965 дал место на своих страницах всем четверым «горожанам».

Согласимся, мелковато на фоне громких обещаний «пробиться к заросшему сердцу современника». В «Самиздате Ленинграда…» приведена следующая информация о публичной деятельности «Горожан»:

Группа провела несколько литературных чтений в ДК работников пищевой промышленности, в кафе «Молекула», в районных библиотеках. В 1975 группа распалась в связи с арестом, а затем вынужденной эмиграцией В. Марамзина.

Для десяти лет активность совсем несолидная, хотя духовное окормление работников ленинградской «пищевички» несомненно идет в плюс как пример синтеза материального с идеальным. На Владимира Губина анабиоз «Горожан» оказал сильное негативное влияние. В его личном активе самым большим достижением значилась победа на конкурсе рассказов, организованном Всесоюзным радио в 1958 году. Невыход сборника он воспринял как безусловное поражение. Среди «Горожан» он был самым незаметным, видимо осознавая, что его взяли для числа. Собственно, другом своих соратников он и не являлся. И снова интервью жены Вахтина:

Они были очень дружны. Володя [Марамзин], пожалуй, чаще всех забегал… Они очень дружили. Володя необыкновенно тепло и хорошо относился к Борису. Игорь [Ефимов] немного меньше заходил к нам, хотя тоже бывал часто. Володя Губин, пожалуй, меньше всех, и как-то раньше всех и прочнее всех он исчез.

В силу темперамента он не мог компенсировать провал со сборником диссидентской активностью, как Марамзин, или негромкими, но зримыми профессиональными писательскими достижениями подобно Ефимову. Он ушел в тень, продолжал писать. Некоторые его вещи по старой дружбе печатал Марамзин в своем эмигрантском журнале «Эхо», но и они не вызвали никакого читательского отклика, несмотря на похвалы главного редактора: «Сюжетная сторона не играет в его сочинениях существенной роли. Именно язык – его изобразительные и выразительные ресурсы – главное для Губина-художника». Подтверждая свои слова, Марамзин в 1984 году публикует повесть Губина «Илларион и Карлик»:

Среди суматохи насыщенного и напыщенного мордобоя Карлик умел упадать из окна непоруганным экклесиа-стишкой.

Среди провокаций липовых истин и ложных или сверхложных идей.

Среди торжества дисциплины товарищей по топору.

Среди всенародного вопля товарищей в очередях у прилавка на торжище.

Среди помрачительной гонки наперегонки в обустройстве нашего быта, где, сколько туда ни тащи добра, сколько ни вкладывай по каталогу, сколько ни вкалывай, чтобы жилье наконец у тебя засверкало не хуже, чем у соседа, все тебе кажется мало стяжательства для перевеса тщеславных утопий.

Хорошо прочитанный и разбавленный Набоков не позволил создать сюжета, героев, банального смысла. Сам автор, пытаясь сбалансировать текст, достичь эфемерного совершенства, переписывал повесть много лет. Работа над ней растянулась с 1981 по 1996 год. Повесть превратилась в роман и была издана в 1997 году в издательстве «Камера хранения». Олег Юрьев – автор послесловия – с какой-то растерянностью пишет: «О чем эта повесть? О проверке русской речи на предел спрессования? Об испытании русской прозы на предел ритмизации? О контроле русской жизни на предел отчуждения?» Ответ подразумевается, подсказывается – решать должен читатель. Проблема в том, что читателя не нашлось. Ключ или шифр от «камеры хранения» увезли в другой город и забыли. Из Довлатова: