Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Редакторам, как я уже сказал, Довлатов не был интересен. Он не относился к числу запрещенных авторов. Он не напечатал хотя бы одной «прогремевшей вещи», которая могла создать ему имя. Его рассказы не разоблачали. Их сложно редактировать, вырезая самую крамолу, сохраняя умеренно прогрессивное. Интонацию нельзя вырезать из одной части, оставив в другой. Журнальной практике того времени свойственно следующее. Выбирались несколько ударных текстов, которые привлекали аудиторию, критиков. Их читали, о них спорили, они даже вызывали недовольство у власти. Тогда же возник позитивный образ фрондера-писателя, которого нужно, конечно, где-то и одернуть, поставить на место, но и не забывать о поощрении как неотъемлемом элементе воспитания советского писателя. Чуткие к веяниям эпохи авторы быстро поняли выгоду от такого подхода. Особенно хорошо получалось отыгрывать соответствующие мизансцены писателям с врожденными театральными способностями. Елена Клепикова вспоминает:

Чемпионом в пробивании своих вещей был Битов. У него была своя отработанная тактика давления на главного редактора. При отказе он изображал кровную, готовую в слезы обиду. Стоял надувшись в редакторском кабинете, смотрел в пол, поигрывая ключами в кармане брюк, говорил глухо, отрывисто, горько – и неизменно выговаривал аванс, кавказскую командировку и печатный верняк.

Вспомним еще раз «Чиркова и Берендеева»:

Иначе, боюсь, пойду неверной дорогой!

Возможное недовольство от публикации «сомнительных текстов» купировалось публикацией нужных материалов – идеологически выдержанных, юбилейных и так далее. Оставшееся журнальное пространство «заполняли». И здесь у редакторов отделов появлялось пространство для маневра. Они могли обменяться публикациями с другими дружескими изданиями, напечатать лично им интересных авторов, выдернуть перспективную рукопись из самотека. Как видим, Довлатов формально соответствовал второй и третьей позиции.

Публикация заведомых нешедевров также была необходима. За счет них жила собственно критическая часть критики. Возьмем прозаические публикации «Авроры» начала семидесятых. На них есть критические отклики того времени. Например, в журнале «Юность» в шестом номере за 1973 год мы находим статью «Дебюты „Авроры"». Автор – Владимир Соловьев – супруг Елены Клепиковой. То есть супруга редактирует тексты, а муж беспристрастно оценивает полученный результат. Зачин статьи имеет прямое отношение к Довлатову:

Я начну с того, что прежде всего бросается в глаза: с обилия новых имен прозаиков в «Авроре», и с тех новых «функций», которые выполняют некоторые опытные писатели, вступив на страницы «Авроры».

Соловьев благосклонно отмечает «дебют» Александра Володина и Радия Погодина. Первый «заставляет человека поверить в себя, в свои неиспробованные, непочатые силы». У второго с новыми функциями также все в порядке: «отталкиваясь отложной романтики, приводит к романтике истинной». Немного подумав, осмыслив еще раз повесть Погодина «Мальчик с гусями», критик добирает глубины и расширяет горизонты:

Повесть поднимает вопрос серьезный о связи поколений, об исторической связи времен. Это далеко не простая проблема. Политический и моральный аспект ее, конечно же, важны, но не менее важен ее философский аспект, ибо связь поколений не просто связь людей, пространственная связь, это еще и связь во времени, связь истории…

Тут, соединив, замкнув своим пером времена, Соловьев ощутимо выдыхается и переходит к обзору новых имен. Тех самых – обильных. О которых можно писать без «философского аспекта». Называются имена: Петр Киле, Михаил Мохов, Галина Галахова. Из тех, кто не потерялся во времени: Людмила Петрушевская. О ней Соловьев находит слова, которые бы никто не повторил применительно к творчеству Людмилы Стефановны: «Молодая писательница учит читателя относиться к людям проникновенно и доброжелательно». Мимоходом отмечается, что рассказы «написаны отстраненно, суховато». Куда больших эпитетов удостаиваются две повести Михаила Мохова об учителе в деревенской школе и о журналисте районной газеты:

Обе повести Мохова – удача: и для него и для журнала. Острое проблемное содержание соединено в них с тонкой и интеллигентной интонацией, и все это помножено на талант автора.

Талант.

Я с тайным удовольствием выделяю это прекрасное слово в отдельное предложение и даже в абзац.

Далее критик рассказывает, как он с трепетом читает тексты неизвестных молодых авторов, чтобы использовать в обзорах абзац из одного слова. Абзацем можно наградить Галину Галахову за рассказ «Писатель мира сего – Пиня Глазов», который «написан остроумно, весело и трогательно, в мелодраматическом ключе, сравнительно редком сейчас».

Ну а дальше критик переходит к тому, о чем он предупреждал читателя выше:

Конечно, бывают здесь и, что называется, пустышки, но они неизбежны – процесс отбора, отсева происходит в литературе постоянно.

К таким неудачам журнала Соловьев относит повесть «Провинциальная история» Дмитрия Притулы. Критика не устраивает абсолютно все в повести:

Героям этой истории, врачам и инженерам, уже за тридцать лет, однако уровень их бесконечных разговоров и споров – студенчески-первокурсный. При этом каждый из героев говорит многозначительно, с «думой на лице», и пустословие это на самые высокие темы продолжается со страницы на страницу.

Осуждается и сюжетная линия с изменой, попыткой суицида и смертью одного из персонажей. Особо подчеркивается алкогольный фон повествования:

Весь сюжет протекает под аккомпанемент звона бокалов (или стаканов), у героев уже язык заплетается по этой причине.

Написав о «заплетающемся языке» героев «Провинциальной истории», Соловьев закономерно переходит к языку их создателя. И здесь все нехорошо: отрывисто, краткие фразы, попытки отыскать внешнюю выразительность. В конце текста автор ожидаемо хвалит редакцию за «требовательный и чуткий подход» к современной прозе.

Я думаю, что многие читатели отметили – повесть Дмитрия Притулы в каких-то содержательных и стилистических моментах пересекается с прозой Довлатова. «Звон бокалов», неустроенность героев, порицаемая отрывистость и почему-то осуждаемая внешняя выразительность. Есть и другие параллели между писательскими судьбами Притулы и Довлатова, выходящие за пределы публикации в «Авроре». Притулу – врача по образованию, после окончания института призвали в армию. Армейская среда стала источником написания первой его повести – «Конец комбата Лужина», ставшей предметом персонального разбирательства. Как видим, сходство с историей довлатовской «Зоны» очевидно.