Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Для меня литература – выражение порядочности, совести, свободы и душевной боли. Я не знаю, зачем я пишу. Уж если так стоит вопрос, то ради денег. И я не уверен, что мои рассказы зарождаются именно во мне. Я их не создавал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. Ты знаешь, что я не отличаюсь большим самомнением. А сейчас пишу тебе совершенно искренне: все, что говорят о моих рассказах, как бы они ни были несовершенны, для меня откровение.

В это время Довлатов практически каждый день бывает в Комарове, где в Доме творчества отдыхала семья Пановой. Он близко соприкасается с литературной средой старшего поколения, не испытывая к ее представителям особого благоговения. Знакомство становится предметом для литературоцентричных шуток Довлатова, к которым он всегда тяготел. Из июньского письма к Штерн:

Дорогая, Дом творчества набит веселым, мохнатым зверьем с человеческими глазами. Среди писателей – довольно много однофамильцев великих людей. В частности, Шевченко и Белинский. Мне нестерпимо захотелось взглянуть на писателя по фамилии Белинский, и я зашел к нему как бы за спичками. Белинский оказался довольно вялым евреем с бежевыми встревоженными ушами.

В эти же дни идет работа над крупным текстом, о чем Довлатов, конечно, пишет своему адресату – одному из немногих читателей и критиков его прозы:

«Записки тренера» подвигаются довольно быстро и сулят 100 страниц. 40 – готовы. В этой повести я использую совершенно новый для себя стиль, который замыкается не на слове, не на драматическом соприкосновении слов, а на тех состояниях, на той атмосфере, что должна быть воссоздана любой ценой, любым языком. В этой повести слова гораздо облегченнее, прохладнее. Я хочу показать мир порока как мир душевных болезней, безрадостный и заманчивый. Я хочу показать, что нездоровье бродит по нашим следам, как дьявол-искуситель, напоминая о себе то вспышкой неясного волнения, то болью без награды. Еще я хочу показать, что подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света, а по обеим сторонам от этой грани бродят слепые.

Нельзя сказать, что авторская аннотация манит прочитать «Записки тренера». В словах автора присутствует определенное кокетство, игра с модным тогда экзистенциализмом («подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света…»). Но тут важно другое. Довлатов продолжает искать свой стиль, который позволит говорить о том же «подлинном зрении» без пафоса и завитушек, разделяющих литературу и литературность.

Следующий, 1969 год – весьма событийный в жизни писателя. Весной, как мы помним, он уходит из институтской газеты. Также прекращается работа в качестве литературного секретаря Веры Пановой. Уже годы спустя Довлатов в письме к Владимовым, рассказывая о секретарстве, раскрывает долю собственно «литературности» в своей работе:

Лет пятнадцать назад я был чем-то вроде секретаря Веры Пановой с широким кругом обязанностей – от переписки с Чуковским до вынесения мусора.

Можно предположить, что мусор выносился несколько чаще по сравнению с написанием писем Чуковскому.

Годом ранее, в конце мая 1968 года, Довлатова отчисляют с третьего курса заочного отделения факультета журналистики. Причина банальная и многим знакомая – количество долгов превысило критическую отметку. Довлатов спокойно воспринял отчисление. Это совпало с его тогдашним разочарованием в журналистике. Точнее, не в профессии как таковой, а в ее способности помочь войти в литературу. Журналистика и литература. Внешне очень близко, но по существу далеко друг от друга. Довлатов находит весьма неожиданное применение своим, казалось бы, забытым детским талантам. Вот как он пишет об этом в рассказе «Номенклатурные полуботинки», входящем в сборник «Чемодан»:

Демобилизовавшись, я поступил в заводскую многотиражку. Прослужил в ней три года. Понял, что идеологическая работа не для меня.

Мне захотелось чего-то более непосредственного. Далекого от нравственных сомнений.

Я припомнил, что когда-то занимался в художественной школе. Между прочим, в той же самой, которую окончил известный художник Шемякин. Какие-то навыки у меня сохранились.

Знакомые устроили меня по блату в ДПИ (Комбинат декоративно-прикладного искусства). Я стал учеником камнереза. Решил утвердиться на поприще монументальной скульптуры.

Здесь интересно несколько моментов. Во-первых, автор превращает институтскую газету в заводскую. Скорее всего, Довлатов хотел подчеркнуть свою оторванность от творческой, интеллигентной среды. Во-вторых, «идеологическая работа» в редакции «За кадры верфям» сводилась к минимуму. Упор на нее делался в гуманитарных учебных заведениях. Как помним, в выборе тем для публикаций в газете Довлатова не ограничивали. Речь шла о других сомнениях. Довлатову двадцать восемь лет. За пять лет с 1965 года не удалось сделать главного – стать профессиональным писателем. Что в итоге из крупных писательских достижений? Два небольших текста в «Крокодиле», очерк в «Авроре». Меньше одной публикации в год. Сам их характер не дает оснований предполагать, что молодого автора заметили. Нет даже оснований для «преследований» со стороны властей.

Уйдя из бокса, в котором, впрочем, также не было каких-то достижений, Довлатов сохранил спортивный взгляд на жизнь. Победить можно нокаутом или набрать очки. Каковы результаты у других в этом возрасте? Есть чемпионские результаты. Анатолий Гладилин в 21 год – «Хроника времен Виктора Подгурского». Нокаут. Несколько переизданий. Печатается в журналах, выпускаются книги, переводится. Василий Аксенов в 28 лет – «Коллеги». Нокаут. Экранизация через два года, выпускаются книги. Хорошо, это московские авторы. Что у коллег из одного «спортивного клуба»? Игорь Ефимов в 28 лет – роман в «Юности», две книги, членство в СП. Андрей Битов в 28 лет – две книги, членство в СП. Валерий Попов – старше на полтора года – в том же 1969-м выходит первая книга. Аннотация обещает: «Юмор, неистощимая фантазия, бьющая через край творческая энергия – таковы те качества, которые делают жизнь героев В. Попова наполненной и содержательной». Автор согласен с издательством. Через много лет он вспоминает:

В 1969 году я впервые увидел свою книгу в руках у девушки, стоявшей недалеко от «Лавки», на Аничковом мосту. Они с парнем читали и смеялись. Это было – счастье! Там же, в «Лавке», стали впервые продавать Булгакова, Кафку. Строгая «лавочная» комиссия решала, кому их дать, а кто не заслужил. Когда в моем ящике стали появляться дефицитные книги, я прямо почувствовал, как вырос мой авторитет в писательской среде!