Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Вернувшись и обнаружив пропажу сыра – потенциальной закуски, – Довлатов хотел поколотить мемуариста, но быстро остыл. С бутылкой водки они отправились к местному жителю Африкановичу, который в обмен на сто граммов снабдил их луком, огурцами и жареной картошкой.

Нервничать Довлатову приходилось из-за многого. Помимо личных проблем, появился повод ждать неприятностей от карающих органов государства. Писатель решился на отправку своих текстов за границу. Это был нелегкий выбор. До последнего Довлатов пытался официально зайти в литературу. Рассказывает об этом в частности Николай Крыщук, работавший старшим редактором в «Детской литературе».

Туда писатель приносит заявку повести, в которой скрестил два нелюбимых им жанра: детскую литературу и детектив. Неожиданно Довлатов решил написать повесть о советском разведчике. О детской литературе я уже говорил. Отношение к детективной литературе становится понятным из письма Довлатова Ефимову от 30 августа 1982 года. В то время Ефимов закончил свой второй эмигрантский роман «Архивы Страшного суда», написанный в жанре шпионского романа. Он отправляет рукопись Довлатову, ожидая получить хорошо выстроенный хвалебный отзыв. Отношение Довлатова к Ефимову подчеркнуто уважительно – пока еще сохраняется дистанция, заданная прошлым. Но, тем не менее, он пишет:

Вы, наверное, знаете, что я совершенно не интересуюсь детективами в чистом виде – вроде Агаты Кристи, вяло приемлю Сименона за душевную теплоту и лишь бесстрастно готов констатировать мастерство какого-нибудь «Гиперболоида инженера Гарина», с которым Ваш роман имеет жанровую близость. Короче, все это мне не близко…

Любопытно, что Крыщук, принадлежа к молодому поколению ленинградских писателей, просто не знает, кто такой Довлатов. Его имя полностью выпало из актуальной памяти. Редактор предполагает, что автор что-то уже написал, и просит принести «что-нибудь почитать». Буквально на следующий день Довлатов приносит тексты из будущей «Зоны». Молодой писатель снисходительно отмечает влияние Бабеля и Платонова. Спустя годы, перечитав повесть, он уже не обнаруживает следов подражания.

Заявка составлена и подана на редакционный совет:

И тут, как мне тогда представлялось, начался мистический театр. К самой заявке претензий не было, но Стукалин был очевидно против того, чтобы мы ее приняли. За отсутствием аргументов, он то и дело обращался ко мне:

«Ну что, вы не понимаете?» Я не понимал. «Мы должны смотреть дальше и глубже. За этой заявкой стоит биография автора. Вы понимаете?» Я не понимал. Даже те из редакторов, кто хотел помочь директору, не решались вербализовать его подтекст. Их и его стыдливость мне до сих пор не совсем понятны.

Абсолютное повторение таллинской истории – торжество подтекста, пауз, выразительных взглядов. Никто не знает, но автора лучше обойти, литература от этого не пострадает. Детская и шпионская литература, наверное, нет. Финал отношений с редактором выразительный:

Довлатов исчез. Летом он обычно ездил в Пушкинские горы. Там, между прочим, пожаловался нашей общей знакомой, вернее, моему другу с детства и его знакомой А. А., что вот как ему в очередной раз не повезло: его редактор в «Детгизе» оказался кагэбэшником. Отпор он получил столь сокрушительный, что тут же извинился и пообещал переговорить со всеми, кому успел сообщить эту ложную информацию.

Удивительно, насколько долго, «до последнего» не оставляет Довлатов попыток найти выход к читателю. Для тогдашнего литературного андеграунда подобная зацикленность на читателе – свидетельство писательской несостоятельности. Этих настроений не избежали даже известные печатающиеся авторы. Хорошо нам знакомый Владимир Марамзин в интервью Дмитрию Савицкому для «Радио Свободы» в 2000 году сказал ясно и просто: «Меня читатель совершенно не интересует».

Сильное заявление несколько обескуражило Савицкого, и он решил уточнить, смягчить категоричность высказывания: «В какой-то степени тебя должен интересовать читатель, наверное, молодой, новый?»

Но Марамзин не желает отступать:

– Нет, читатель не интересует меня. Я думаю, что у меня есть какой-то внутренний читатель, у меня есть любимая жена, которая мой самый главный, самый основной читатель. У меня есть друзья. Вот на кого я ориентируюсь, больше ни на кого. Так было всегда.

Друзья, жена, родственники – замечательно, но Довлатову этого мало. Он принадлежит к той основной традиции русской литературы, для которой читатель – необходимое условие писательского существования. Настоящий читатель невозможен без книжной или журнальной публикации текста. Почти никто из больших русских писателей не состоялся, работая «в стол», рассчитывая на одобрение вечности. Единственное исключение – Булгаков, отлученный от литературы, когда он уже был писателем, автором изданной книги. Напомню слова Чехова – самого близкого Довлатову классика – о готовности печататься хоть на подоконнике. Есть особое писательское состояние – видеть свой текст напечатанным. Сладкий ужас от того, что поздно, его не изменить, читатель не поймет или ему будет слишком понятно, недруги, потирая руки, прочитают вслух неудачные места. Но без этого писательства быть не может. Написанное тобой нужно отпускать. И тут уже возникают варианты. В зависимости от сочетания типографских знаков на белом листе ты станешь посмешищем, тебя могут не заметить или кто-то поймет, что ты писатель, сказавший ему/за него нужные слова.

Но дело в том, что Довлатов, как я говорил много раз, не находил особого признания со стороны своих коллег. В этом как-то трогательно совпадали взгляды авторов из литературного подполья с мнением состоявшихся печатающихся писателей. Из журнального варианта «Невидимой книги»:

Да нет же! В том-то и ужас, что нет! Я выслушал сотни, тысячи отзывов о моих рассказах. И никогда, ни в одной, самой убогой, самой фантастической петербургской компании меня не объявляли гением. Даже, когда объявляли таковыми Гал едкого и Холоденко.

(Поясню. Галецкий – автор романа, представляющего собой девять листов засвеченной фотобумаги. Главное же действующее лицо наиболее удачного романа Холоденко – презерватив.)

И это первые имена на первой странице повести. Без упоминания Сталина, Берии, застенков НКВД. Фамилии ленинградских кудесников слова не выдуманы. Валерий Холоденко – создатель романа «Сильный ловец перед Господом». В энциклопедии ленинградского самиздата о романе почтительно сказано:

Пронизанный культом тела и поэзией эротической чувственности, распространялся в самиздате и получил высокую оценку в литературной среде.

В 1992 году роман Холоденко напечатали в журнале «Нева». Никакой реакции со стороны читателей и критики. Тему «поэзии эротической чувственности» можно назвать центральной для творчества Холоденко. В 1972 году в знакомом нам сборнике «Молодой Ленинград» публикуется рассказ «Мир на двоих». Филипп и некая Алька едут в электричке за город. Выходят в тамбур покурить. Алька объявляет, что хочет уйти из художественного училища, так как разочаровалась в своем творчестве.