Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

– Я вообще изменился, дружище! Стал другим человеком. Ты не веришь?

– Хотелось бы верить, Гейнц.

– Так протяни же мне руку, дружище!

– Я не могу этого сделать, Гейнц. Мне ампутировали ее под Витебском.

– Какое несчастье! Ты сражался на восточном фронте?

– На Белорусском фронте, в частях Советской Армии.

Минутная пауза. Затем Гейнц фон Книбуш еле слышно произносит:

– Ты убивал соотечественников, Маркузе? Ты убивал немцев?

И слышит в ответ:

– Я убивал фашистов!..

Написано так, что еще немного и документальный очерк превратится в образец прозы обэриутов. Нарочитая плакатность, деревянность диалога весьма далека от стилистики Довлатова. С другой стороны, здоровый абсурдизм намекает на авторское начало в тексте. Действие переносится в Берлин в эпоху Веймарской Германии. На стадион спешат юные спортсмены: Маркузе и Гейнц. Маркузе из бедной семьи, и отец одобряет его занятия спортом, так как он «помогает забыть о голоде». Совсем из другого дома отправляется на тренировку Гейнц. Его отец, ротимстр фон Книбуш, надевает бриллиантовые запонки. На столе английский джем, мельхиоровый кофейник. На Гейнце «костюмчик, сшитый лондонским портным». Гейнц отказывается от спарринга с Маркузе, так как от того пахнет луком. Юный боксер осознает несправедливость мира. Дальше участие в коммунистических митингах, схватка с Гейнцем, неспортивно размахивающим железным прутом. Ударом справа Маркузе отправляет его в нокаут. К власти приходят нацисты. Распространение листовок, подполье, арест и снова Гейнц уже в звании обера.

Общение с Гейнцем в современном Мюнхене заканчивается фразой, давшей название очерка. А сам очерк закольцовывается сценой баскетбольного матча. На площадке прыгучий и подвижный Таммисте. Прыжок:

Мяч дразняще замирает и, чуть помедлив, опускается в корзину.

Зал взрывается овациями и приветственными криками. В нем есть особый зритель:

И лишь один, может быть, самый горячий болельщик не аплодирует. Не может. Правая его рука в кармане. Счастливо улыбаясь, он незаметно идет к выходу.

Но ведь эти аплодисменты звучат и в его честь.

Трудно назвать это хорошей детской прозой. Тем более, что в этом же номере печатается классическая повесть Юрия Коваля «Пять похищенных монахов». Есть с чем сравнить. Но какую-то свою воспитательную и просветительскую работу очерк выполнил. Проблема лишь в том, что о незаурядном человеке пришлось рассказывать предельно заурядным журналистским слогом. В следующем номере – новая публикация Довлатова. О ее истории вспоминает Сахарнов:

Однажды Сергей приходит и говорит: «Святослав Владимирович, мне нужны деньги. Можно напечатать рассказ в „Костре"?» – «Несите». Приносит. Хороший рассказ, написанный, вероятно, специально для этого случая. Франция, век восемнадцатый, гостиница, ночью приезжают какие-то таинственные люди, утром уезжают. Очень хорошо написано, но нет конца. Модерн, не для детского журнала. Говорю: «Поправь». Через час приносит – появился яркий конец. Если я не ошибаюсь, рассказ напечатали в одном из летних номеров, хорошо заплатили. Ни он, ни я рассказ всерьез не приняли. Признаюсь, если бы это было по уровню в духе Голявкина или Коваля, я, вероятно, заинтересовался бы, а так – нет.

Эта публикация Довлатова – часть сложного журнального материала. Сначала мы читаем письмо шестиклассника Бори Шереметенко из Ленинграда. Он пишет о том, что недавно причитал роман Дюма «Три мушкетера», вдохновивший его на благородные поступки – он теперь защищает тех, кто слабее. Чтобы подчеркнуть свою связь с героями романа, Борис сделал деревянную шпагу. Он просит, чтобы редакция рассказала о писателе и его книгах. Редакция откликнулась и напечатала два текста. Один – маленький документальный очерк Самуила Лурье. Да, того самого Лурье, который через двадцать лет подтвердил предположение Михаила Веллера, что проза Довлатова – никакая не литература, а «разная, понимаете… о своей жизни, так кто из нас не может бесконечно писать таких историй». Мини-очерк Лурье «Он был похож на Портоса» написан так, что можно наглядно убедиться – уровень «разной…» иногда убедительно демонстрируется несколькими строками:

Он искал приключений и выдумывал их. Его произведениями зачитывались Маркс, Толстой, Достоевский, Чехов.

Вводный текст Лурье хорошо оттеняет рассказ Довлатова «Двести франков с процентами». Он занимает ровно одну журнальную страницу:

На окраине Парижа в самом конце грязноватой улицы Матюрен-Сен-Жак есть унылый шестиэтажный дом. Под чердаком его снимал мансарду высокий кудрявый юноша с азиатскими глазами.

Юноша служит младшим делопроизводителем, жалованья не хватает даже на скромную еду. Весь рацион составляют разбавленное вино и лук. Лук юноша ненавидел – привет Гейнцу фон Книбушу. Иногда в долг он берет немного жареной картошки у папаши Жирардо – хозяина таверны «Сосновая шишка». Долг накапливается, однажды юноша исчезает. В конце концов Жирардо разоряется, таверна закрывается, и он торгует тем же самым жареным картофелем с лотка. В один прекрасный день его встречает сбежавший должник. Он богато одет, шумно приветствует своего незадачливого кредитора, обнимает, «стараясь не помять жабо». Хорошая деталь. Общая сумма долга – двести франков. Отдать ее он не может, но обещает обессмертить старика. Проходит три месяца. Внезапно запертую «Сосновую шишку» атакует толпа «чистой публики». Она требует открытия заведения. Потрясенный Жирардо узнает, что его «обессмертил» писатель:

– Жизнь теперь представляется в розовом свете!.. – воскликнул герцог. Затем он и его друзья направились в кабачок «Сосновая шишка» на улице Матюрен-Сен-Жак, где достопочтенный мэтр Жирардо чудесно накормил их.

Имя должника и сочинителя – Александр Дюма.

Да, рассказ не уровня Коваля или Голявкина, но и цель его иная. Мне кажется, что это рассказ, несмотря на его «коммерческий» характер, с определенным подтекстом. В то время Довлатов сам готовил сюрприз для коллективного папаши Жирардо, в котором раздает долги с процентами даже тем, кто не числился в его кредиторах. Имя сюрпризу – «Невидимая книга». В ней он впервые обкатывает на практике прием, ставший основой его стиля, а может быть, и жанра. О нем он пишет в очередном письме Елене Скульской:

Мне кажется, основные нынешние лит. тенденции – документ и свободная манера. Их надо увязать. Далекие тенденции рождают поле, напряжение.

«Увязывает» Довлатов вдали от читательских глаз. Мы знаем с точностью до дня, когда закончилась его работа над повестью.

Последняя страница «Невидимой книги»:

Двадцать четвертое апреля семьдесят шестого года. Раннее утро. Спят волнистые попугайчики Федя и Клава. С вечера их клетку накрыли тяжелым платком. Вот они и думают, что продолжается ночь. Хорошо им живется в неволе…