Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

– Взрослая ты вроде женщина, а повторяешь такую ерунду.

Не были они там никогда – и весь сказ.

– Да как же? Ведь и фотографии сделали, и киносъемки показывали…

– Эва, фотографии! В пустыне своей наснимали и морочат дурачков. Наш Сережка не хуже может наснимать – на пустыре за домом.

Сам Ефимов заслужил признание сельчан практически подвигом: он сумел вызволить коня из ловушки: разъехавшиеся доски старого моста образовали дыру, в которую провалились задние ноги лошади. С видимым удовольствием, не рисуясь, мемуарист описывает нехитрую сельскую жизнь, которая явно устраивала, отвечала его темпераменту. Ефимов обладал прекрасным личностным качеством – способностью к душевному комфорту в любой ситуации. Да, в этом чувстве ощущается оттенок некоторой человеческой ограниченности. Ему нравилось то, что он делал, писал, его окружение. Мы можем по-разному называть это свойство, в зависимости от нашего отношения к человеку: от «принятия себя» до «самодовольства», но нельзя не признать его позитивности для «носителя». Оно служит защитным коконом, амортизируя даже самые сильные удары судьбы. Я находил или пытался найти параллели между двумя писателями: Ефимовым и Довлатовым. Но есть главное, что различает их. Довлатов был полностью лишен «внутренней гармонии», прекрасно осознавал, мучительно переживал очередной провал. То, что я говорю, кажется известным, но есть авторы, предлагающие «переосмыслить», взглянуть по-новому. В тематическом довлатовском номере «Русского пионера» в 2015 году напечатан текст Валерия Попова «Единственный вариант гениальности». В нем он предлагает свежее прочтение Довлатова из нашего времени:

Мы живем по-довлатовски: «не паримся» понапрасну, как нас вынуждали раньше, воспринимаем жизнь ярко, но легко, наслаждаемся «освобождением речи» – что Довлатов считал одним из главных наслаждений жизни.

Увы, Довлатов «парился», «банный день» растягивался на целые годы. Бан следовал за баном. И тут не нужно ничего открывать, достаточно прочитать его письма. После возвращения в Ленинград Довлатов в очередном письме Елене Скульской сказал об этом так:

Дела мои обстоят… как бы это выразить. Представьте человека, который обокрал сберкассу. И еще не попался.

То есть дела его как бы хороши. Вот и у меня такая же история.

И это не единичная история, связанная с запретом книги. Яркое, но лишь очередное событие из череды внутренних и внешних катастроф. Окружающие хорошо запоминали их, старательно вспоминая соответствующие эпизоды для свежих мемуаров. Из уже цитированного интервью Рейна для New Times:

Он мечтал познакомиться со знаменитым писателем тех и нынешних лет Василием Аксеновым. А я – приятель Аксенова, и тогда, и теперь. Это был 1972 год. И я позвонил Аксенову, который о нем уже знал, и сказал: «Сережа Довлатов хочет с тобой познакомиться». Он ответил: «Гениально, я приглашаю вас в ЦДЛ на обед. Завтра в 7 часов вечера я за вами заеду». В полседьмого приходит ко мне Довлатов. Видно, что он страшно старался: он никогда не носил такой цивильной одежды, а тут на нем свежая сорочка, галстук… Вижу, что он вне себя – нервный, мятущийся, речь сбивчивая. И не пьяный при этом!.. Без десяти семь он хватает пальто и шапку и убегает…

Одна из проблем Довлатова не в том, что он убегал, а в том, что его никто не останавливал. Кто-то элементарно не замечал, кто-то считал «побеги» естественной реакцией литературного неудачника. Довлатов хорошо помогал окружающим его почувствовать себя успешными и благополучными литераторами. Ефимов явно был одним из этих людей. Даже неуспех «Лаборантки» не изменил его самоощущения большого состоявшегося писателя. При этом положение Ефимова можно считать блестящим исключительно на фоне таких неудачников, как Довлатов.

Приход в редакцию «Костра» не изменил ощущения полного провала. К тому же должность временного сотрудника не сулила особых перспектив. Помня о предательстве «друзей» из «Советской Эстонии», Довлатов отнесся к своим новым коллегам настороженно. Из «Ремесла»:

Я спросил одного из работников журнала:

– Кого мне опасаться в редакции?

Он ответил быстро и коротко:

– Всех.

Автором решительного ответа является Валерий Воскобойников. Ему Довлатов дает развернутую характеристику, видя в авторе «Утренних колоколов» пример наиболее удачного вхождения в литературу:

Об этом человеке стоит рассказать подробнее. Начинал он с группой очень талантливой молодежи. С Поповым, Ефимовым, Битовым, Марамзиным. Неглупый и даровитый, он быстро разобрался в ситуации. Понял, что угодить литературным хозяевам несложно. Лавры изгоя его не прельщали. Он начал печататься.

Его литературные данные составляли оптимальный вариант. Ведь полная бездарность – нерентабельна. Талант – настораживает. Гениальность – вызывает ужас. Наиболее ходкая валюта – умеренные литературные способности.

Читая эти слова, невольно ловишь себя на мысли, что Довлатов пишет о самом себе – напомню эпизод из мемуаров Елены Клепиковой:

Я – писатель-середняк, упирающий на мастерство. Приличный третий сорт. Массовик-затейник. Неизящный беллетрист.

Платой за входной билет в литературу становится добровольная ссылка в гетто детской литературы, где Воскобойников формально преуспел:

Он умерил свой талант. Издал подряд шестнадцать книг. Первые были еще ничего. Но с каждым разом молодой писатель упрощал свои задачи. Последние его книги – сугубо утилитарны. Это – биографии вождей, румяные политические сказки.

Насколько Довлатов справедлив в своих претензиях к Воскобойникову – человеку, которому просто повезло? На его месте мог оказаться и он.

По поводу следующего эпизода я думал: включать его в текст или нет? Победила не жажда скандальности, а осознание необходимости проговаривания вещей, без которых наша история будет неполной.

В 1990 году Владимир Соловьев издает роман «Роман с эпиграфами, или Утешение в слезах». Книга вызвала некоторую сенсацию. Причина – «исповедь» автора, признание в сотрудничестве с КГБ. В частности, рассказывается о поездке в 1972 году Соловьева с Клепиковой в Финляндию и Швецию. Перед ней состоялась содержательная беседа Соловьева с «Юрием Ивановичем», на которой обсуждались различные варианты провокаций со стороны западных спецслужб. Автор, по его словам, вел себя дерзко и вызывающе: «срывался», «переспрашивал» и даже «поддразнивал». Приняв это во внимание, органы перестраховались и приставили к вольнодумцу еще одного информатора из литературной среды – молодого писателя Валерия В.

Вместо того, чтобы планомерно отслеживать и фиксировать возможные колебания автора, Валерий занялся банальным крохоборством: прихватывал мармелад в коробочках, который выдавали за завтраком, собирал коллекцию фирменного гостиничного мыла. Но самое главное отступление от морального облика советского писателя – Валерий собрал внушительную коллекцию порнографии, с которой и погорел при прохождении таможенного контроля в Шереметьево: