Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

В этот раз он сказал больше, чем за все наши предыдущие встречи. Как быть? Ходить по инстанциям и объяснять, что он не собирается уезжать? Но это все равно, как если опровергать слух, что ты голубой. Все равно не поверят. Но я-то должен ему поверить. У него на попечении четыре женщины (две дочери, жена и бабушка жены). Разве он сумасшедший, пускаться с ними в неизвестность? Кроме того, русский писатель может уезжать за границу только для того, чтобы там умереть. Вне стихии уличной и трамвайной речи писать современную прозу невозможно.

Хорошо сказано, с душой. Заявку утвердили, а вскоре стало известно, что Ефимов уезжает. Он вернул полученный аванс и подписал на прощанье Крыщуку книгу: «Вам, быть может, лучше удастся прижиться на ниве российской словесности».

В середине-конце 1970-х поток уезжающих из страны усилился. У каждого был вроде бы свой повод для эмиграции, но в целом можно выделить несколько причин. Первая из них – экзистенциального толка. Семидесятые – эпоха зримого благополучия, которое имело один существенный недостаток. Был хорошо понятен его предел. Каждый понимал, что ему полагается – состав набора и время получения. Последнее – не метафора. К красным дням календаря выдавались/выкупались праздничные наборы с дефицитными товарами. Наборы были разные: все зависело от статуса получателя. Например, профессору вуза полагалась банка красной икры, а доценту – только коробка со шпротами. При этом все знали состав очередного набора. В условиях рассасывания идеологической основы советского общества подобные меры поощрения вызывали невольное раздражение. Возникало чувство социальной тесноты. Запад выбирался не как антитеза миру развитого социализма, а как что-то иное, не имеющее даже политической окраски. Можно предположить, что к числу этих уезжающих относилась и жена Довлатова. В книге «Довлатов», составленной Анной Коваловой и Львом Лурье, приводятся слова вдовы писателя:

Я наконец решила рискнуть. Устав ждать, я категорически заявила, что так жить больше не буду, и мы с Катей стали собираться в путь. Конечно, тогда ни в чем нельзя было быть уверенной. Приедет Сережа к нам или не приедет, я не знала. Прощались мы по-серьезному. Но у меня уже больше не было сил на такую жизнь. Мне ужасно хотелось что-то поменять. Я просто устала. Мне казалось, что, пока я еще в состоянии, я должна попробовать начать какую-то другую жизнь. Ведь у меня не было никаких особых претензий. Все, что было нужно, – это кардинальная перемена. И эмиграция предоставила мне возможность этот план осуществить.

Другую категорию составляли те, кто считал, что им «недодали». Как правило, это были люди, достигшие достаточно высокого уровня и застрявшие на нем. Особенно болезненно воспринимались успехи других. В «копилку недовольства» шли несыгранные роли, запрещенные выставки, неизданные книги, отказы в туристической поездке за границу. Последнее невольно провоцировало желание «назло системе» отправиться в путешествие без обратного билета. К подобным «жертвам режима» можно отнести и Ефимова. Конечно, для комфортного существования в свободном мире требовалось свидетельство нонконформизма. В отличие от других писателей, Ефимов сделал ставку на свои философские трактаты. К этому времени он написал еще одну работу: «Метаполитику», развивающую идеи «Практической метафизики». В этом можно увидеть рациональное зерно. Художественные тексты с местным колоритом требуют погружения, на которое пойдет не каждый даже просвещенный западный читатель. Универсальный язык философии, апелляция к вечным проблемам представлялись куда более выгодным вложением. Практически гарантированный, по мнению автора, триумф первого бестселлера обратит внимание публики на вторую книгу, что закрепит успех. Грамотный маркетинговый расчет. Естественно, для начала требовался какой-то источник существования. Работа шла и в этом направлении:

Все же Профферы в очередной приезд пообещали мне место редактора у себя в «Ардисе» – как-нибудь выкрутимся.

Ситуация Довлатова была совсем иной. Ряд событий продолжал подталкивать его к отъезду. К ним следует отнести, прежде всего, факт появления его произведений за границей. И здесь имелись утяжеляющие будущую ответственность моменты. Во-первых, он не использовал псевдонимы, а отправил тексты под своей фамилией. Использование псевдонима считалось смягчающим вину обстоятельством. Во-вторых, место публикации его прозы. В февральском № 14 журнала «Время и мы» опубликованы два его рассказа из «зоновского цикла»: «Голос» и «На что жалуетесь, сержант?». Затем в № 24 появляется первая часть «Невидимой книги». Ее завершение мы находим в № 25 журнала следующего, 1978 года. В одиннадцатом номере журнала «Континент» за 1977-й опубликован армейский рассказ «По прямой», позже включенный в состав «Зоны». Кроме того, в том же 1977 году в «Ардисе» отдельным изданием выходит «Невидимая книга». О своем знакомстве с Проффером Довлатов вспоминал позже, уже в Америке. В начале 1980 года после долгих откладываний готовится к выходу первый номер «Нового американца». Довлатов загодя, «на потом», пишет маленькое эссе о своем знакомстве с главой «Ардиса», которое хочет включить в блок материалов, посвященный издательству. Его он и посылает Ефимову, который в то время сидел в подвалах «Ардиса». Называется оно «Воспоминание с легким акцентом».

Итак, Довлатов идет на встречу со своим возможным издателем. Он волнуется, проигрывает в сознании разные варианты знакомства, самый лестный из которых – признание внешнего его сходства с Хемингуэем с последующими приятными литературными параллелями. Реальность оказалась несколько иной:

Встреча состоялась. Он ждал меня. И я вошел…

На диване сидел вялый мужчина в «приличном» костюме.

Он дремал.

– Здравствуйте, – сказал я.

Мужчина с заметным усилием приподнял веки. Затем опустил их.

– Вы издаете мою книгу? – спросил я.

Проффер кивнул. Точнее, слегка качнулся в мою сторону.

И снова замер, обессилев полностью.

– Когда она выйдет? – спросил я.

– Не знаю, – сказал он.

– От чего это зависит?

Ответ прозвучал туманно, но компетентно:

– В России так много неопубликованных книг…

Наступила тягостная пауза.

Внезапно Проффер чуть напрягся и спросил:

– Вы Ерофеев?

– К сожалению, нет, – ответил я.

– А кто? – слегка удивился Проффер.

Издатель объясняет вялость и дремоту воздействием специфического отечественного алкоголя под названием «Семь, семь, семь». Довлатов уходит от издателя в растерянности: его единственный издатель – «вялый тюфяк». Проходит время, и автор эссе узнает, кто такой Карл Проффер: