Джон Эллиот - Испанская империя. Мировое господство династии Габсбургов. 1500–1700 гг.

В Кастилии мавры были слишком разбросаны, чтобы их исчезновение могло иметь серьезные экономическое последствия, но в Арагоне и Валенсии дело обстояло совсем по-другому. В Арагоне хозяйство на узкой плодородной полоске к югу от реки Эбро оказалось разрушено. В Валенсии последствия варьировались от одного района к другому, и в некоторых местах были компенсированы за счет планов по восстановлению численности, в соответствии с которыми покинутые земли заселялись «старыми» христианами. Однако в целом для валенсийской экономики результат оказался катастрофическим. Больше всего потеряли те дворяне, которые нанимали мавров для работы в своих поместьях и чьи доходы зависели от денег, выплачиваемых их мавританскими вассалами. Они понесли тяжелые потери, но до определенной степени эти потери удалось смягчить, благодаря политике правительства Лермы, переложившего их на плечи буржуазии. Это было сделано с помощью принятой в 1614 году программы, которая понизила ставку по censales до 5 процентов. Потери легли на плечи кредиторов, являвшихся в большинстве своем представителями валенсийской буржуазии, а также на религиозные и благотворительные организации, изначально дававшие дворянам займы под обеспечение доходами с их поместий. Таким образом, режим Лермы снова воспользовался своей обычной практикой благоприятствования привилегированным слоям за счет менее привилегированных и не способных отстоять свои интересы при дворе.

В атмосфере национальной эйфории по поводу изгнания мавров его практические последствия с легкостью остались незамеченными. И только позднее, когда Оливарес и его соратники попытались взять в оборот как реальные, так и мнимые богатства периферийных регионов полуострова, власть осознала истинное значение изгнания. В 1633 году королевский духовник писал: «Прошло совсем немного времени после изгнания мавров – действия, причинившего так много вреда этим королевствам, что было бы хорошей идеей вернуть их назад, если бы только удалось их убедить принять нашу святую веру». Но что сделано, то сделано. Режим герцога Лерма никогда особенно не задумывался о завтрашнем дне, и изгнание мавров является ярким олицетворением его просчетов в рамках общего пренебрежения экономическими реалиями, его готовности принимать самые простые решение при встрече с действительно трудными проблема ми и его склонности уступать давлению общества или отдельных его групп. В то время, когда Кастилия так нуждалась в разумном управлении, этот режим довольствовался тем, что шел туда, куда его вели другие. Это было правительство, предпочитавшее реальной политике мнимые панацеи, правительство, не способное предложить больному обществу ничего, кроме высокопарных фраз и пустых жестов.

Если изгнать мавров из Испании было сравнительно легко, то стереть с лица полуострова следы мавританской цивилизации оказалось бесконечно труднее. Мавританский уклад оказал глубокое влияние на испанское общество, и стремление Испании избавиться от влияния Африки неизбежно вылилось в медленный и болезненный процесс. Когда в XVI веке в Севилье впервые стали строить дома, смотревшие фасадом на улицу, а не во двор, как при арабах, это воспринималось как своего рода революция. Еще более существенной революцией стало то, что возле окон начали появляться женщины, поскольку именно в семейной жизни и в том, что касалось роли женщины в обществе, мавританские обычаи укоренились глубже всего. Испанские высшие классы унаследовали мавританский обычай держать своих женщин взаперти, да и сами женщины сохраняли многие мавританские привычки. Они сидели на подушках вместо того, чтобы пользоваться стульями; почти во всей Испании, за исключением севера и северо-запада, несмотря на постоянные королевские запреты, ходили с полузакрытыми лицами. И еще они имели совершенно необычную привычку – возможно, тоже родом из Африки – обгрызать изделия из глазурованной керамики. Возможно, именно этим объяснялась их бледность. Но самое яркое напоминание о мавританском прошлом следует искать в огромном неравенстве между полами, значительно большем, чем в тогдашней Северной Европе, что нашло отражение в невероятно галантном отношении мужчин к слабому полу.

Под одновременным влиянием Европы и Америки обычаи начали медленно меняться. Появление в Севилье богатых и раскрепощенных креолок из Нового Света привело к постепенному смягчению норм морали, и вуаль стала использоваться как удобный способ маскировки, а не признак скромности. Но, несмотря на эти изменения, в XVII веке положение испанских женщин из высших классов изменилось по отношению к Средневековью гораздо меньше, чем положение женщин в других европейских странах. Женщина, занимавшая центральное положение в семье, оставалась хранительницей традиционных идеалов и обычаев, многие из которых были переняты от мавров за то долгое время, когда они являлись хозяевами Испании.

Сохранение мавританских обычаев в Испании XVII века ярко демонстрирует, какие большие и сложные проблемы стояли перед испанским обществом, и дает основания предполагать, какому сильному напряжению оно подвергалось. Кастильское общество было обществом контрастов и парадоксов, на что не уставали указывать arbitristas. Контрасты царили повсюду: мавры и христиане, набожность и лицемерие, ревностное отправление веры и распущенность, огромное богатство и крайняя нищета. Здесь не было ни умеренности, ни чувства соразмерности. Труд Гонсалеса де Сельориго Memorial de la Politica Necessaria y Util Restauracion a la Republica de España представляет собой длинный текст с перечислением всех крайностей испанской жизни и парадоксов ее экономического и социального устройства. Для Гонсалеса величие и совершенство государства определялись не обширностью его владений, а «постоянным и гармоничным» соотношением между разными слоями его граждан. Согласно этому критерию Испания достигла вершины совершенства в 1492 году. После завершения царствования Фердинанда и Изабеллы ситуация «начала меняться к худшему, пока не пришла в современное со стояние», когда хуже уже некуда. Все соотношения оказались нарушены, и «наша страна стала экстремальным воплощением контраста богатства и бедности, которые никаким способом нельзя привести к разумному соответствию. У нас есть богатые бездельники или бедные люди, которые просят милостыню, но нет людей среднего достатка, которые, не будучи ни богатыми, ни бедными, не отступают от своих законных занятий и пользуются своими естественными правами».

Именно отсутствие «людей среднего достатка», на которое сетует Гонсалес де Сельориго, отличало Испанию Филиппа III от других современных ему обществ Западной Европы (и, наоборот, сближало его с такими восточноевропейскими обществами, как польское). Контраст между богатством и бедностью не был исключительно испанским феноменом. Возврат к миру в начале XVII века повсеместно возвестил о наступлении века роскоши, характеризовавшейся для европейских столиц чередой празднеств и маскарадов, щедрыми тратами на строительство, наряды и драгоценности, а также смягчением норм морали, превратившим дворы в символ всевозможных пороков в глазах приверженцев пуританства. Уникальность Испании состояла не столько в этом контрасте, сколько в отсутствии среднего класса – крепкой, респектабельной и трудолюбивой буржуазии, служившей мостом между двумя крайностями. По мнению Гонсалеса де Сельриго, в Испании эти люди совершили страшное предательство. Они позволили себе увлечься ложными ценностями общества, сбившегося с пути, общества «околдованного, живущего вне естественного порядка вещей». Презрение к коммерции и ручному труду, соблазн получать легкие деньги за счет вложений в censos и juros, всеобщая тяга к дворянским титулам и общественному престижу, – все это вкупе с бесчисленными практическими препятствиями, стоявшими на пути любого прибыльного экономического предприятия, убедило буржуа оставить неравную борьбу и связать свою судьбу с непродуктивным высшим слоем общества.