Джон Эллиот - Испанская империя. Мировое господство династии Габсбургов. 1500–1700 гг.

В целом богатства аристократии тратились, видимо, больше на покровительство литературе и живописи, чем архитектуре. В XV и XVI веках строили много дворцов, но XVII век обязан строительством самых впечатляющих зданий скорее церкви, чем аристократии. При возведении бесчисленных церквей и монастырей суровость Эрреры постепенно уступала место более пышному и театральному стилю, кульминацией которого стала часто доходящая до безумия витиеватость барокко Чурригереско.

Если упадок аристократического строительства можно в какой-то степени считать показателем уменьшения богатства аристократии – по крайней мере, по сравнению с богатством церкви, – то у грандов еще оставалось достаточно денег, чтобы побаловать себя напряженным соперничеством в деле покровительства писателям и художникам. Это было особенно характерно для Андалусии, где между тремя знатными домами – Гусман, Афан де Рибера и Хирон – шла яростная борьба за покровительство самым выдающимся талантам. Более того, эти покровители часто были и большими знатоками. Дон Фернандо Афан де Рибера, герцог Алкала (1584–1637) был художником-любителем, страстным собирателем книг и выдающимся ученым-латинистом, посвящавшим свое свободное время изучению кастильской древности. Граф Оливарес после окончания университета Саламанки провел несколько лет в Севилье в компании поэтов и писателей и сам пробовал себя в сочинении стихов. Став фаворитом Филиппа IV, который сам был большим знатоком и покровителем искусства и литературы, он превратил дворец в блестящий литературно-художественный центр, славившийся своими театральными постановками и литературными вечерами, где среди участников значились такие выдающиеся имена, как Лопе де Вега и Кальдерон де ла Барка.

Таким образом, атмосфера благоприятствовала литературному и художественному творчеству. Впрочем, как на собственном горьком опыте пришлось узнать Сервантесу, постоянный доход не был гарантирован даже гению. В то же время моральная и эмоциональная вовлеченность интеллектуалов в трагическую судьбу их родной земли, по-видимому, служила дополнительным стимулом, придавая еще больше яркости их воображению и направляя его в плодотворное творческое русло. Это особенно справедливо для Сервантеса, чья жизнь (1547–1616) охватывала две эпохи: эпоху триумфа империи и эпоху ее упадка. Кризис конца XVI века провел по жизни Сервантеса, как и по жизни всей Испании, черту, отделившую героические дни от дней desengaño. Сервантесу каким-то чудом удалось сохранить баланс между оптимизмом и пессимизмом, энтузиазмом и иронией, но он показал то, что было самой поразительной чертой литературных и художественных произведений XVII века, – глубокий разрыв между двумя мирами: миром духа и миром плоти, которые сосуществуют, но всегда остаются разделенными. Этот постоянный дуализм между духом и плотью, мечтой и реальностью весьма характерен для всей европейской цивилизации XVII века, но в Испании он достиг такой интенсивности, какой редко достигал где-либо еще. Это видно в сочинениях Кальдерона и в портретах Веласкеса; это породило горькую сатиру Кеведо. «Есть много вещей, которые кажутся существующими и имеющими свое бытие, и все же они не более чем название и видимость», – писал Кеведо в конце жизни. Но что было реальностью, а что иллюзией в обществе Гонсалеса де Сельориго, в «обществе околдованных, живущих за пределами естественного порядка вещей»? Где искать реальную испанскую жизнь, в героических имперских усилиях Карла V или в унизительном пацифизме Филиппа III? В мире Дон Кихота или в мире Санчо Пансы? Находясь в замешательстве от собственного прошлого и собственного настоящего, Кастилия Филиппа III – страна прожектеров – отчаянно искала ответы.

Во второй декаде XVII века стало совершенно ясно, что время правительства герцога Лермы подошло к концу. Ситуация как внутри страны, так и за рубежом пугающе ухудшалась. Правда, убийство Генриха IV в 1610 году исключило всякую опасность скорой войны с Францией, а двойной брачный договор 1612 года между Людовиком XIII и инфантой Анной, с одной стороны, и принцем Филиппом и Елизаветой Бурбон – с другой, давали надежду на новую более счастливую главу в испано-французских отношениях. Но этот pax hispanica никогда не распространялся на другие части света. Голландцы использовали годы перемирия, чтобы консолидировать и расширить свои завоевания на Дальнем Востоке за счет португальских владений. Поскольку нападения голландцев продолжались, министры один за другим приходили к убеждению, высказанному в 1616 году доном Фернандо де Каррильо, председателем Совета по финансам, что «так еще хуже, чем если бы мы воевали». Эта нерешенная и, вероятно, неразрешимая проблема продолжала преследовать Испанию Филиппа III и IV, как она преследовала Испанию Филиппа II, словно специально, чтобы подтвердить, что испанская монархия никогда не освободится от этого damnosa hereditas (убийственного наследства) от Нидерландов.

В самой Испании и положение дел в Кастилии, и состояние королевских финансов вызывали все большие опасения. Несмотря на возвращение к миру, корона умудрялась по-прежнему тратить ежегодно по 8 000 000 дукатов, а в 1615 году было потрачено 9 000 000 дукатов – цифра совершенно беспрецедентная, по словам Каррильо, что не совсем верно. Если в лучшие дни 1590-х годов Филипп II смог потратить больше, то он хотя бы получал большие доходы от Индий. Но в 1615-м, как и в 1616 году, флотилия с драгоценными металлами, которая в первые годы царствования гарантированно доставляла короне 2 000 000 дукатов в год, привезла даже меньше 1 000 000 дукатов, а в последние годы десятилетия эта цифра упала значительно ниже 1 000 000.

Постепенное усыхание серебряного ручья из Америки, объяснение которому следует искать в постоянном удорожании работы рудников, в растущей самодостаточности колонистов, в увеличении расходов правительства вице-короля в Новом Свете и, возможно, в падении мировых цен на серебро, делало вопрос о проведении финансовых и экономических реформ все более неотложным. Теперь к голосам arbitristas и procuradores кастильских кортесов добавились голоса финансовых чиновников короны, призывавшие Лерму к действию. В начале лета 1618 года он, наконец, уступил этому давлению. Была создана специальная хунта под названием Junta de Reformacion, и Совет Кастилии дал указание подготовить доклад с описанием возможных средств для лечения болезней современной Кастилии. Но самому герцогу, который благоразумно подстраховался, обеспечив себе кардинальскую шапочку, не суждено было стать бенефициаром своей запоздалой инициативы. 4 октября 1618 года он лишился власти в результате дворцового переворота, организованного его собственным сыном герцогом де Уседой. За его опалой в феврале 1619 года последовал арест его приспешника дона Родриго Кальдерона, который позднее предстал перед судом по целому ряду серьезных обвинений.