Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Я остановился несколько дольше на русской помощи Сербии, потому что вся эта страница моего пребывания в Нише согрета для меня особым теплым чувством. Все время мы пользовались самой широкой поддержкой нашего Красного Креста, городов, земств, общественных организаций. Волна сочувствия к страданиям и героизму сербов побудили массу врачей, сестер, студентов-санитаров предложить свои услуги. Подобралась молодежь симпатичная, горячо стремившаяся отдать себя на служение делу, между ними установилось самое теплое товарищеское общение. Были, конечно, и неизбежные трения, но они легко были улаживаемы и не нарушали общего настроения, которое поддерживалось такими отдельными прекрасными личностями, как женщины-врачи Семянникова, Марцинкевич и сестры Горяинова, Горбова, Родионова и др. Кроме того, большое удовлетворение доставляла совместная работа с сербами, которые научились ценить русских и считали наше дело своим общим.

Не могу не упомянуть также о том утешении, которое нам всем доставила возможность устроить при Московском госпитале домовую церковь. Представитель Славянского общества старик Н. Н. Лодыженский привез еще в начале войны походную церковь, которая лежала без употребления. Ее мы и использовали. Моя жена доделала очень удачно то, что недоставало; Великим постом церковь была освящена и в ней совершалось богослужение. Службы в нашей домовой церкви совершались с большим благоговением. На клиросе часто пели члены отряда. Постоянным гостем был диакон Соборного храма, прекрасный, милый человек, который чувствовал себя столько же русским, как и сербом. Так приятно было поговеть на Страстной неделе в своей церкви и встретить в ней Светлый Праздник.

Настоятелем был иеромонах с Афона, отец Епифаний. С ним вместе было несколько человек монахов. Среди последних был один совсем святой человек, о. Дорофей, который сначала самоотверженно работал в сербском госпитале, обмывая умерших от сыпного тифа, перед тем чтобы положить их в гроб. О[тец] Дорофей сам заболел тифом и был перевезен в наш барак, где, слава Богу, поправился и потом остался при русских учреждениях. Это был необыкновенно кроткий и смиренный человек, который искал всегда самой тяжелой и черной работы. Он ни за что не хотел садиться за стол с врачами и сестрами, хотя был посвящен в иеромонахи епископом Досифеем, оценившим его кроткий нрав. Все без исключения любили этого милого, святого человека.

Беззаветный самоотверженный идеализм был, однако, уделом не только монаха. Я не могу не припомнить одну фигуру, мельком проведшую среди нас, но оставившую у всех неизгладимое воспоминание своей трагической судьбою.

В разгар эпидемии в Ниш приехал из Швейцарии русский врач Барабошкин. В смутные годы имя его примешалось к какому-то политическому делу. По существу, Барабошкин, по-видимому, ничего особенного не сделал, но он был замешан, – этого было довольно, чтобы сломать всю жизнь, выбросить его за пределы родины; и вот молодой прекрасно начинавший врач должен был бежать в Швейцарию. Не знаю, там или раньше он женился, обзавелся порядочной семьей. Денег нет, заработок в чужой стране нелегкий, к этому примешивалось тягостное нежелание жить на чужой милости и, по-видимому, грызущее чувство тоски по родине. Так невесело складывалась жизнь этого типичного русского интеллигента с ясной детской душой идеалиста.

Когда сербы начали вербовать врачей, Барабошкин, не углубляясь в условия работы, пошел, чувствуя потребность принести свой труд в общей великой войне. Он не подумал спорить, когда, попав в Сербию, он стал получать свое жалование динарами вместо значившихся в контракте франков, хотя это составляло около 40 процентов разницы не в его пользу, не стал спорить и тогда, когда его послали в маленький скверненький городишко Алексинац единственным врачом в больницу, где было 600 человек раненых и больных сыпным тифом.

Проездом в Алексинац, Барабошкин побывал в Московском госпитале у Сироткина. Последний из слов его понял, какой мечтой для него было бы попасть в одно из наших русских учреждений. Сироткин привел его к нам, и на нас также Барабошкин не мог не произвести сразу симпатичного впечатления. В его худой, тощей фигуре насквозь светился единственный в своем роде тип русского интеллигента-идеалиста. В то время свободного места у нас не было, да мне и не очень хотелось сманивать у сербов человека с нужного места. Однако я надеялся, что через некоторое время дело удастся устроить и в Алексинац можно будет найти заместителя.

Барабошкин уехал в Алексинац. Через месяц с небольшим его можно было оттуда вызвать. Он явился радостный, сияющий от возможности работать в русском учреждении. Он был у нас в восьмом часу вечера, потом пошел к Сироткину, играл вечером в карты, а около 11 часов вечера сам определил в себе начало сыпного тифа и отправился в наш заразный барак.

Все усилия врачей спасти его были напрасны. Организм был уже давно надломлен, сил не хватило. Все за короткое знакомство с ним возымели к нему самую теплую симпатию. Барабошкин умирал в кругу таких же русских идеалистов, как он сам. Может быть, это смягчило для него одиночество в смерти. Когда он скончался, мне принесли письмо на его имя от его жены, которое Сироткин решился вскрыть на случай, если бы понадобилось в связи с ним принять какие-либо срочные распоряжения. Ничего такого не оказалось, но письмо только глубже вскрыло всю драму разрушения идеальной семьи, которую несла за собой смерть бедного Барабошкина. Письмо его жены было проникнуто такой нежной любовью к нему, надеждой и гордым удовлетворением по поводу предстоящей ему работы наконец в русском учреждении. За сердце хватали письма детей, но даже сейчас, когда я его пишу, мне немного стыдно, – могу ли я в этих записках, хотя бы им и суждено было лишь через полвека быть прочитанными, сдернуть покров с этой страницы чужой интимной жизни, которую случай поставил на моей дороге.

Мир праху твоему, чистый, хороший русский человек.

В феврале 1915 года началась так называемая Дарданелльская экспедиция англичан и французов {110}. Впоследствии мой большой друг, кн[язь] Н. А. Кудашев, бывший начальником походной дипломатической канцелярии при Верховном главнокомандующем вел[иком] кн[язе] Николае Николаевиче, рассказывал мне, откуда родилась самая идея этой злосчастной экспедиции.

В одно время (в ноябре – декабре 1914 года) нам приходилось очень туго на Кавказе. Войск там было очень мало, турки предприняли обходное движение, и был момент, когда боялись, что придется очищать Тифлис. Тогда великий князь просил английского и французского военных агентов, которые при нем состояли для связи, телеграфировать своим правительствам, что желательно предпринять какую-либо диверсию против турок, все равно где, – в Смирне или в проливах, если они найдут это возможным. Наше положение на Кавказе, как известно, совершенно поправилось, и на Рождестве 1914 года мы праздновали блестящую победу под Сарыкамышем, где турки были разбиты наголову.