Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

В Петрограде мне пришлось убедиться, что основные условия, при коих состоялось согласие союзников на завладение нами Константинополем, формально нами приняты и не могут подлежать пересмотру. Исходя из этого невозможного принципа кондоминиума трех держав (на время до заключения мира), приходилось изыскивать способы, при коих можно было бы хоть несколько сократить трения и по возможности обеспечить себе наши интересы.

Мы принялись за работу вместе с А. М. Петряевым, в то время числившимся номинально генеральным консулом в Албании и прикомандированным к министерству. В общем была намечена следующая схема: три комиссара представляют совместно верховное управление. Исполнительная власть осуществляется подчиненным им советом директоров отделов – внутренних дел, юстиции, финансов, торговли, просвещения, культов. Посты директоров финансов и торговли мы соглашались отдать англичанам и французам, оставляя за собой внутренние дела и юстицию.

Наш проект, по-видимому, так и не получил движения в силу обстоятельств, и этому не приходилось огорчаться, ибо, получи мы Константинополь из рук союзников, мы были бы связаны по рукам и по ногам множеством сервитутов и стеснений. Но в то время мы не могли этого знать, и поэтому естественно, что все эти вопросы волновали и озабочивали меня.

Еще из Ниша я прислал в Петроград записку по вопросу о нашем отношении к Вселенскому Патриарху при занятии Константинополя. В Петроград я написал еще другую об общем нашем отношении к новому будущему владению. Сущность обеих записок сводилась к следующему.

Ввиду многочисленных оговорок и стеснений, коими наши союзники обставляли временное положение Константинополя до заключения мира, нам всего лучше было стремиться к возможному сохранению в то время status quo и не допускать стеснительных для нас в будущем нововведений. Такая постановка дела отвечала и характеру тех интересов, которые представлялись для нас и в будущем наиболее существенными. С точки зрения государственной, владение Константинополем было важно для нас главным образом в военно-морском отношении. Нам необходимо владеть проливами. Этот интерес требовал всецелого удовлетворения. Поэтому надлежало прежде всего выделять крепостной район на проливах и его подчинить военно-морскому управлению. Что касается внутреннего района Константинополя, то ввиду его пестрого населения и многочисленных международных интересов мне представлялось наиболее желательным по возможности сохранить его самобытную физиономию и оставить за собой лишь общее наблюдение за управлением, привлекши к непосредственному участию в нем туземные элементы. Кроме того, мне казалось желательным сделать в Константинополе porto franco [191]в целях удержания за этим городом его значения громадного транзитного и складочного пункта между Европой и Малой Азией. Избегая искусственной русификации, я считал в то же время желательным сделать все зависящее, чтобы по возможности ускорить ликвидацию финансовых интересов наших союзников.

Что касается церковного вопроса, то, приступая к нему, я крайне опасался упрощенных решений в националистическом вкусе среди наших иерархов. И в самом деле, мне приходилось слышать, будто в Синоде раздавались голоса, что Вселенский Патриарх может вслед за султаном уехать в Конию, а в Константинополь следует послать русского архиепископа. Не могу поручиться за справедливость слухов о столь невежественных предположениях, но ожидать всего можно было.

Лично я исходил из убеждения, что Константинопольская Церковь, от которой мы в свое время получили крещение, должна сохранять полную самостоятельность, что мы должны прийти в Константинополь, как освободители от ига иноплеменных, и не заменять его опекой, которая душила бы. Нам предстояло на первых же порах успокоить Вселенского Патриарха. Обеспечивая его материально, мы тем самым освободили бы его от тяжелой под час зависимости от греческого светского элемента, в лице местных банкиров и адвокатов. Кроме того, мне казалось, что после завладения нами Константинополем в значительной степени должны были отпасть политические вожделения эллинизма, пользовавшейся патриархией, как орудием: Россия в Константинополе – это было окончательное крушение притязаний эллинизма на этот город. Для сношения между русской и Константинопольской церквами можно было восстановить существовавшее в первые века христианства учреждение апокрисариев – епископов в должности духовных представителей одной Церкви при другой. Присоединение Константинополя должно было получить громадное влияние на всю нашу внутреннюю церковную жизнь, ибо раз в пределы Российской империи включалась независимая Православная церковь, то мы не могли не раскрепостить своей собственной Церкви от влияний и вмешательства светской власти. Кроме того, трудно было предположить, чтобы факт включения епархии Вселенского Патриарха в пределы Российской империи не вызвал восстановления и в нашей Русской церкви патриаршего престола, ибо иначе в сношениях между представителями обеих Церквей не было должного равенства положений.

Теперь, когда я пишу эти строки [192], все это кажется прекрасной, но почти поблекшей мечтой. Суждено ли ей осуществиться? Весь смысл войны для нас по-прежнему мучительно сосредоточен в этом вопросе. Во всяком случае, хотя бы для истории данного момента, может быть, эти воспоминания не утратят своего интереса.

В Петрограде мне не пришлось выдерживать никакой борьбы с теми представителями правительства, которых я видел, для отстаивания своей точки зрения. Во-первых, никто из наших министров не имел определенного представления о Константинополе; во-вторых, в то время намечалась уже «министерская чехарда», по меткому выражению депутата Пуришкевича. Никто не чувствовал прочности своего положения. Ко всему этому присоединилось наступившее резкое ухудшение в наших военных делах, когда получение Константинополя, хотя бы из рук союзников, представлялось чрезвычайно проблематичным.

Все же раз я предназначался на это дело, что мне казалось, что желательно обеспечить себя возможными гарантиями, если бы провидению угодно было осуществить мечту. Две мои записки были посланы Государю. Накануне своего выезда в Сербию через Ставку великого Князя, я был принят Государем в продолжительной аудиенции. Государь сказал мне, что в общем разделяет высказанные мною соображения, что он и пометил на самой записке об управлении Константинополем. Совершенно так же высказался он и по церковному вопросу, не допуская возможности посягать на самостоятельность патриархии. Когда я обратил его внимание на неизбежные последствия этого для нашей внутренней церковной жизни (восстановление патриархата), он с живостью перебил меня: «Ну что же, и тем лучше, это только хорошо».