Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Я сказал, что перед отъездом полагаю быть в Ставке, представиться великому князю Главнокомандующему, ввиду необходимости согласовать действия военной и гражданской власти. Государь отозвался на это с полным одобрением.

В тот же день вечером я выехал из Петрограда в Ставку. Ставка в то время находилась на станции Барановичи. Меня выехал встретить мой старый друг Кудашев. У него я и остановился, в небольшом опрятном домике, где помешалась дипломатическая канцелярия. В таких же деревянных домиках были размещены различные управления и квартиры состава штаба. Немного более просторный деревянный дом был отведен под офицерское собрание, куда меня повели завтракать. Мне очень понравилась простота и деловитость, которые чувствовались среди людей, с которыми мне пришлось иметь дело. В собрании было, между прочим, вывешено запрещение рукопожатий под угрозой штрафа. Я особенно это оценил в жаркие июльские дни, стоявшие тогда.

Днем мы побывали с Кудашевым у начальника штаба ген[ерала] Янушкевича и генерал-квартирмейстера Данилова. Я знал раньше и того и другого, мне приходилось иметь с обоими деловые отношения.

Янушкевич заменил Жилинского на месте начальника Генерального штаба весной 1914 года {112}, т[о] е[сть] всего за несколько месяцев до начала войны. Раньше того он был начальником Академии Генерального штаба. Он выдвинулся и сделал блестящую карьеру, как я думаю, совершенно случайно, понравившись Государю, когда встречался с ним на полковых праздниках. Если он чем мог понравиться, то это вкрадчивой готовностью к услугам (качество, благодаря коему у нас были министрами и Сухомлинов и Маклаков). Великий князь Николай Михайлович прозвал его «дамой, приятной во всех отношениях». Впрочем, достигнув власти, Янушкевич остался приятен не со всеми. Он необыкновенно ревниво охранял свое положение и все подступы к великому князю. Великий князь видимо сам строго держался правила никакого дела и лица не пропускать, минуя Янушкевича. По существу нельзя было ничего возразить против правильности такого порядка ведения дела. Единственным, но существенным возражением была личность самого Янушкевича. В военных делах, по-видимому, он был совершенно несведущ, а в общих вопросах обнаруживал несомненную ограниченность и узость кругозора. По отношению к союзникам он применял упрощенные мерки. В его глазах англичане и французы были просто «мошенники, перелагавшие на нас всю тяжесть войны». Он мне так прямо и сказал теперь в Ставке. Наше министерство во главе с Сазоновым он ненавидел. Это было взаимно и не способствовало пользе дела и объединению взглядов и целей.

Едучи в Ставку, я был озабочен одним вопросом, который хотел выяснить. Я слышал, что в Одессу был послан старый генерал барон Каульбарс с поручением сформировать себе штаб и начать изучение и подготовку возможного похода на Константинополь, с тем чтобы стать во главе отряда, который будет для этого предназначен. О Каульбарсе я слышал как о человеке, сохранившем до старости лет юношески смелую отвагу, но в то же время ограниченном. Весь вопрос о нашем участии во взятии Константинополя казался мне столь мало разработанным и столь легковесно обсуждаемым, не говоря уже о том, что я не представлял себе, как могут у меня сложиться деловые отношения с таким самодуром, если Константинополь был бы взят. Но как касаться столь щекотливого вопроса с военными при их болезненно ревнивом отношении ко всему? я подошел с националистической струны, сказал Янушкевичу, что в силу моих разносторонних общественных связей мог проверить настроения в самых различных слоях общества и всюду убедился, что вопрос Константинополя и проливов считается самым ценным для нас в этой войне. Поэтому мне казалось существенным подходить с особой осторожностью к выбору лиц, коим будет поручено осуществление великой исторической нашей задачи. Что же скажут в России, если Константинополь поручено будет брать немцу барону Каульбарсу? Разве не довольно другого немца адмирала Эбергарда, которого в силу только его фамилии уже упрекают в измене? Мои слова произвели неожиданное для меня впечатление. Янушкевич стал уговаривать меня, расписывая качества Каульбарса (который, кстати сказать, чуть ли не был с ним в свойстве). Между прочим, думая, что для меня это послужит важным аргументом, он сказал мне, что Каульбарс наверное легко согласится пускать меня первым подходить к кресту. – я стоял на своем.

После Янушкевича мы были у Данилова. Этот был конечно много выше Янушкевича. Данилов («черный», как его звали, в отличие от «рыжего» [Николая Данилова] и еще какого-то другого Данилова [193]) был фактически главным заправилом в Ставке. Он был бесспорно знающий и неглупый человек, но теоретик, человек кабинетный, который все же был не на месте, ибо для главного руководителя войной требовался иной размер дарований и личности. Между тем Данилов был золотой посредственностью. С ним было, однако, приятнее иметь дело, потому что он говорил просто, ясно и по существу. На счет Каульбарса он был совершенно отрицательного мнения.

За час до обеда я был принят великим князем, который жил в вагоне, весьма просто обставленном. Со мной вошел и оставался во время беседы Янушкевич. Великий князь произвел на меня самое лучшее впечатление. Все, что он говорил, было спокойно и разумно. Между прочим, он сказал мне, что Янушкевич доложил уже ему мои соображения о высшем командовании и что они будут в свое время приняты во внимание, что пока Каульбарс останется в Одессе, но когда придет время, он будет заменен. Кроме того, великий князь сказал, что понимает, насколько важно для нас получить Константинополь не всецело из рук союзников, как их подачку, и что он сделает все возможное и даже невозможное, когда настанет минута, чтобы наши силы были на высоте задачи. Он считался с трудностями предстоящей мне задачи и необходимостью не осложнять ее прениями между гражданской и военной властями.

В общем, в деловом отношении я мог быть доволен пребыванием в Ставке, если б не одно обстоятельство, которое до известной степени влияло на уступчивость военных. В это время дела наши шли плохо. Данилов не скрыл от меня, что Варшаву, может быть, нам придется отдать. В перспективе была уже тогда, несомненно, необходимость отступать и отступать. Вот почему разговор о Константинополе был окутан туманом.

Прощаясь со мной, великий князь пригласил у него отобедать. Великокняжеский поезд стоял в сосновом лесу на запасном пути. Против него была разбита нарядная юрта, подаренная киргизами. В нескольких шагах оттуда под большим навесом на деревянных столбах были расставлены маленькие столики на четыре человека, где обедали приглашенные и свита, человек до 40 или 30. Сам великий князь сидел за столом с Янушкевичем и протопресвитером армии и флота отцом Шавельским. К этому последнему Кудашев сводил меня вечером. Я в нем нашел чрезвычайно симпатичного, умного, искреннего священника. Он имел, как говорили, довольно большое влияние на великого князя и отчасти на Государя.