Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Теперь, вспоминая этот рассказ больше чем год спустя и после стольких событий и впечатлений, я конечно не упомню и не могу передать подробностей, которые невольно переживались во время рассказа, в котором чувствовалась полная правдивость и простота. Сколько пережил этот человек и какое счастье ждало его на границе России.

Через Кральево проходили все беженцы. Там же я встретил один из наших отрядов моряков, ставивших на Дунае минные заграждения. Моряки задержались на несколько дней. Между ними нашелся один прекрасный сапожник. Я воспользовался этим, чтобы заказать ему валенки. Он мне сделал их великолепно, такие высокие, что закрывали всю ногу и прикреплялись к поясу. В горах это очень пригодилось, когда приходилось ехать. Там же я постарался вообще купить, что мог, для дороги, к которой мы, в сущности, совсем не приготовились в Нише. Одна из самых полезных вещей оказалась шерстяная фуфайка, хотя и дамская. Я в ней проехал всю последующую дорогу. Также весьма пригодился шоколад, который я также нашел в Кральеве.

18 сентября мы, на этот раз вместе с правительством, двинулись дальше в путь, в Рашку.

В распоряжение дипломатов были даны два четырехместных автомобиля и три грузовых. Так как нас всех было свыше 20 человек, то разместиться удалось конечно с грехом пополам. Секретари поехали в грузовых автомобилях, сидя на сундуках.

Мы выехали из Кральева, когда неприятель был от него всего в 25 верстах. Повар-швейцарец пожелал остаться в Кральеве. Главную часть вещей пришлось, разумеется, оставить на произвол судьбы. Так же поступили наши отряды – Московский и Славянского благотворительного общества, пришедший из Крушеваца. Вскоре присоединился и доктор Софотеров с русскими сестрами. В последнюю минуту перед тем, что сербские войска оставили Ниш, произошла путаница в распоряжениях насчет находившихся там отрядов. Сербский военный санитет предложил всем докторам и сестрам оттуда уходить. Часть персонала Александрийского госпиталя ввиду этого отправилась в Кральево. В это время начало уже выясняться, в каких тяжелых условиях будет происходить передвижение всей массы людей по неизвестному направлению, не находя ни крова, ни хлеба. Ввиду этого я посоветовал встретившимся мне докторам и сестрам, которые ничего не имели и не подготовили себе для дороги, вернуться в свой госпиталь в Ниш, а сам телеграфировал в Петроград обо всех оставшихся, которым предстояло попасть в плен, чтобы об их участи и освобождении из плена озаботились через нейтральные государства. Начальник санитета предоставил в распоряжение Софотерова грузовой автомобиль. Такой же имелся у нашего Московского отряда. Поэтому им легче было передвигаться.

У сербов исчезли последние следы порядка и организации. Они предоставляли каждому спасаться, как кто мог. Ко мне являлись многие русские доктора и сестра, работавшие по вольному найму в различных сербских госпиталях. Я знал про самоотверженную работу некоторых из них, например двух сестер, проведших всю эпидемию в ужасной больнице в Челе-куле. Хотя им предлагали перейти на работу в русские организации, они отказывались, говоря, что чувствуют, что будут более нужны там, где почти никого нет. И вот, когда началась эвакуация, всем этим докторам и сестрам было выдано небольшое пособие и предложено уходить, куда и как – они сами знают. Две сестры, о коих я упомянул, обратились в сербский санитет, предлагая продолжать работать, где им укажут. Начальник ответил им, что сербы теперь нуждаются в русских солдатах, а не сестрах. Конечно, в это время сербы начинали переживать катастрофу; понятно, что они были и нервны и раздражительны, но все же, если кто мог ожидать к себе больше внимания и сердечности при каких бы то ни было обстоятельствах, так это конечно – эти скромные труженики и труженицы, случайно уцелевшие в работе, на которую отдали всю свою душу и которая стоила жизни стольким их товарищам. Очень много было русских докторов и сестер из политических эмигрантов; эти и в пути не являлись ко мне за помощью и сорганизовались самостоятельно. Я поручил, однако, Софотерову в мере возможности оказывать им поддержку и помощь, конечно не разбирая вопроса об их «легальности». Не об этом можно было думать в таких условиях.

Постепенно до нас доходили слухи о том, как произошло занятие Ниша болгарами. Дня три город никем не был занят. Сербы ушли, а болгары еще не входили. В это время было немало грабежей. Опасаясь насилий со стороны болгар, епископ Досифей вышел им навстречу в облачении. Как говорят, болгарский военачальник сошел с коня и подошел к нему под благословенье. Все обошлось на первых порах мирно, но дня через два епископа увезли в Болгарию и поместили в монастырь близ Филиппополя [210]вместе с верным ему дьяконом. Год спустя епископ написал открытое письмо Штрандтману в Рим, посылая мне поклон. Вот и все, что я о нем знаю пока [211]. Сам же не решился писать, чтобы не повредить ему.

Путь от Кральева в Рашку был чрезвычайно живописный, между гор. Дороги в пределах старой Сербии были вполне удовлетворительны. По пути мы все время опережали и встречались с пестрой толпой беженцев всех возрастов, положений и национальностей. Мамулов, сидевший со мной и знавший положительно всех в Сербии, поминутно здоровался и называл мне попадавшихся на пути. Тут были депутаты скупщины, чиновники, священники, учителя, купцы, крестьяне; кто – верхом, кто – в повозке на волах, а большая часть – пешком. Тут же шли французские доктора, английские суфражистки, в большом числе работавшие в разных медицинских и питательных отрядах; тут же шагал адмирал Трубридж – тот самый, который в свое время пропустил «Гебен», а потом был послан в Белград для поставки минных заграждений на Дунае. С ним шли моряки. Наши доктора и сестры, славянские беженцы из Австрии, в начале войны перекочевавшие в Сербию. Воздух оглашался говором и криками на всех языках и наречиях. В пути все были объединены общими впечатлениями и переживаниями, но на стоянках каждый норовил перехитрить другого, чтобы добиться ночлега и перехватить какую-нибудь пищу.

Рашка был крошечный городишко, вроде ласточкина гнезда, прилепившегося к подножию горы. Мне с Мамуловым и Сукиным отвели помещение в квартире молодой миловидной сербки. Муж ее был в армии. Сама она была уроженкой из Боснии и, следовательно, восприняла отчасти австрийскую культуру, хотя и ненавидела швабов. Квартирка ее сверкала чистотой, и утром она нам дала настоящий венский кофе со сливками, какого я давно не пивал. Она видимо старалась принять нас со всем радушием, как можно лучше. На кровати для меня было постелено кружевное белье, которое стелется у сербов только в брачную ночь, а потом подается только в самых редких случаях гостям. Я боялся измять все эти кружева, но мне сказали, что я обижу хозяйку, если постелю свое белье. Ей видимо было приятно хлопотать и угощать нас. Раньше кофе, чуть мы проснулись, нам по сербскому обычаю было подано варенье с водой. Варенье было чудное, и наша милая хозяйка, когда мы уезжали, чуть не силой заставила нас взять две банки, «чтобы швабам не досталось». А когда я ее детишкам дал по золотому на игрушки, она покраснела как рак от мысли, что я хочу заплатить ей за гостеприимство.