Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Неприятель занял уже Ниш и Кральево. Сербской армии грозило быть разрезанной на три части и окруженной. В Рашке происходили ежедневные совместные заседания правительства и Верховной команды, причем продолжался все тот обмен жестокими упреками, от которого дело не подвигалось вперед. Иованович доверительно писал мне, что Верховная команда возлагает ответственность за положение на Пашича, который поручился, что союзники начнут военные действия на выручку Сербии не позже трех недель после болгарского выступления. Между сербской Верховной командой и французским генералом Саррайлем не было установлено прямой связи, и все сношения должны были идти по телеграфу через Париж – Салоники. Сколько раз мне приходилось выслушивать обращенные с мольбой и надеждойю вопросы о том, когда Россия выступит. Стороною до меня доходило, будто мы дали обещание сербам поддержать их и не исполняем этого обещания. Я был бессилен что-либо на все это сказать, опровергнуть или утешить и тщетно просил, чтобы меня осведомляли. Самые сношения мои с Петроградом шли кружным путем. Я телеграфировал в посольство в Риме, а оно передавало мои телеграммы в Петроград, куда они приходили, конечно, с сильным запозданием. Таким же путем изредка я давал о себе вести моей семье и получал от жены ответ.

Я съездил в Рашку. Виделся с Пашичем, с наследником, вынес впечатление, что оба хотят бороться до конца, но настроение менялось ежедневно, сменяясь от отчаяния к надежде и наоборот, в зависимости от событий и от слухов. В то время нельзя было не бояться того, какое решение выльется в результате всех переживаний у сербов, и мы, все посланники, настаивали на необходимости нам быть вместе с правительством. Наконец последнее прибыло в Митровицу 30 октября. В этот же день пришло известие, которое было принято как луч надежды: армия воеводы Степы Степановича задержала на время наступление болгар. Тем самым сербская армия выходила из-под угрозы быть разрезанной и окруженной.

К сожалению, у меня нет под руками телеграфной переписки за последующие месяцы и я буду писать о дальнейшем, полагаясь только на память.

Недолго теплилась у сербов надежда, вызванная удачей Степы Степановича. Не помню, через день или два по прибытии сербского правительства в Митровицу, поздно вечером ко мне вошел наш военный агент Артамонов с известием, что болгары взяли Галян и могут обойти Кочаник. Необходимо завтра чем свет уходить в Призрен. Вооружившись фонарем, я направился по темным улицам к дому Пашича. Мы встретились там с Боппом, который получил то же известие. Самого Пашича не было дома, он был на совещании с престолонаследником. Мы дождались его. Пашич подтвердил, что Гиляны взяты. На следующее утро мы должны были отбыть по железной дороге до станции Липлян. Бой шел у станции Феризовичей.

Мы отправили лошадей в ту же ночь на Призрен, а сами в 8 часов утра были на вокзале. В поезде было правительство с Пашичем во главе и вся Верховная команда. Было неизвестно даже, удастся ли нам доехать до Липлян, или эта станция также уже в руках болгар. Мы, однако, благополучно добрались до Липлян, а оттуда в автомобилях доехали до Призрена.

Призрен – самый живописный и очаровательный город из тех, что мне удалось видеть во время отступления. Он сохранил свой турецкий облик. Как обычно, он расположен у подножия горы, на которой стоит цитадель и конак. Особую живописность городу придает быстрая горная речка, протекающая посреди города и хорошо носящая свое название Быстрины. Через реку перекинуты живописные мосты. Один из них с лепящимися на нем домиками напомнил мне Флоренцию. Для сербов Призрен всегда окружен был особым ореолом славных воспоминаний, уходящих вглубь истории. Король Николай Черногорский, который несомненно владеет даром затронуть порой за живые струны народного сердца, написал о Призрене стихи, знакомые каждому сербу и которые начинаются так:

Я остановился в доме русского консульства, где сохранилась вся обстановка Н. А. Емельянова, который до войны был там консулом. С нами вместе поместился полковник Артамонов и французский военный агент Фурнье. Хотя последний сильно критиковал сербов за их нерешительность и за то, что они не поставили своей главной целью пробиться на юг, на соединение с союзниками, однако он, в свою очередь, настаивал на том, чтобы Саррайль перешел в наступление. Фурнье считал, что наступила последняя минута, когда положение может еще быть спасено. Он мне говорил, что телеграфирует в этом смысле в Париж и Саррайлю.

Недолго пришлось посидеть нам в Призрене. Мне не удалось даже как следует разглядеть город, потому что погода была неважная, шел снег, и я думал, что еще успею погулять, а пока больше сидел дома и, найдя в библиотеке Емельянова подробное издание «Тысяча и одной ночи», проводил время за чтением этой книги. Навещали меня коллеги. Sir Charles [Де-Гра] оказался помещенным в квартире повивальной бабки. Он понял это только дня через два, когда его стали тревожить по ночам, требуя на практику его хозяйку.

На третий или на четвертый день нашего пребывания Пашич пригласил к себе всех нас, посланников, и сказал, что нам необходимо спешно выезжать в Черногорию, ибо дорога на Монастырь была уже в руках болгар. Он все еще не окончательно потерял надежду на отобрание сербами Скоплье, но полученные им известия видимо давали мало основания сохранять эту надежду. Если это удастся, тогда мы все снова соединимся в Монастыре, если нет, то он полагал, что мы – из Сан-Джиовани-ди-Медуа, а он – через Дураццо проберемся, в конце концов, в Салоники и там соединимся. Когда мы высказали мысль, что, может быть, нам лучше подождать, пока положение не станет более ясным, Пашич ответил, что в случае неудачи он опасается, что все пойдет вверх дном, окончательно исчезнет всякий порядок, и тогда мы, посланники, можем оказаться оставленными на произвол судьбы. Ввиду этого он настаивал на нашем безотлагательном отъезде. Я у него спросил, что же сам он предполагает делать. «У меня есть друзья между албанцами, которые проведут меня тропинками в Дураццо, а оттуда я прямо доберусь в Салоники», – отвечал он.

Как сказано, так и сделано. На следующее утро, это было 7 ноября, мы на рассвете вышли из Призрена.

С нами отряжен был Иованович, который путешествовал с женой и сыном – мальчиком лет 12. Наш путь лежал на Дьяковицу. Мы выехали из Призрена в экипаже. Я взял новенькую коляску, стоявшую у Емельянова. В нее запрягли пару кровных рысаков, принадлежавших одному богатому сербу, который сам предложил своих лошадей, с тем чтобы мы довели их хотя бы до Дечан. Дорога, благодаря густой грязи, была очень тяжелая. Жаль было видеть прекрасных лошадей, выбивавшихся из сил, чтобы вывезти коляску.