Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Дни потекли за днями, приятные в своем однообразии. Моей излюбленной прогулкой было так называемое «канони». Надо было пройти всю городскую набережную, потом за городом начиналась дорога, вся в садах, виллах и через масличную рощу. Из садов выглядывали деревья, покрытые золотыми апельсинами и мандаринами, которые казались отблеском солнца, а бледные лимоны словно отражали на себе лунный свет. Все это благоухало и светилось лазурью и благодатным югом. «Канони» было на повороте острова. Оттуда открывался чудный вид на море с двух сторон и на прелестный романтический островок, взятый Беклином как образец для своего «Острова смерти» {128}. Только я не мог понять, как он мог взять для такого мрачного сюжета такой лучезарный островок, который кажется каким-то букетом, опущенным в море.

Мы совершали иногда и более продолжительные прогулки в автомобиле по очаровательным окрестностям острова; были между прочим и в знаменитом Ахиллесис {129}, который нам показывал французский офицер-стрелок, приставленный к охране дворца. Парк – чудный, великолепные деревья, чудный вид на море, но все, что касается архитектуры и убранства дворца, поражало редкой безвкусицей. Императрица Елизавета, построившая этот дворец, воздвигла памятник Ахиллесу, который изображен полулежащим, раненым в пяту [228]. Императору Вильгельму, приобретшему дворец после трагической кончины австрийской императрицы, это не понравилось. Он пожелал исправить историю, и тут же соорудил колоссального Ахиллеса, который стоит и возвышается над парком, угрожая ему и, кажется, всему миру. Словом, Ахиллес поступил на прусскую службу. На памятнике написано: «Вильгельм – Ахиллесу» [229].

Ездили мы осматривать сербские лагери, расположенные внутри острова, в масличных рощах. Когда выбор места для реорганизации сербской армии пал на Корфу, там ничего конечно не было подходящего для размещения такого количества людей. Вместе с тем было столько уже упущено времени, что перевозку армии нельзя было теперь задерживать ни на один лишний день. Вначале не было даже палаток и люди ночевали под открытым небом. В Корфу благодатный климат, и часто в январе днем было тепло, даже жарко. Ночью, однако, температура значительно охлаждалась. В связи с этим и с общей истощенностью вначале среди армии открылась значительная смертность. Особенно много умирало молодых рекрутов. Климат Корфу вызывал перелом в здоровье людей. Одни быстро поправлялись, другие, самые слабые, так же быстро умирали. Всех приезжавших пропускали через осмотр и наблюдение, высаживая сначала на маленький островок Видо, прямо против Корфу. На Видо действовали французские санитарные учреждения и госпитали. В первые дни, когда не было ни бараков, ни палаток и не было достаточного медицинского персонала, на Видо ежедневно умирало по 150 человек. Тела их прямо сбрасывали в море с берега. Только потом был приспособлен особый пароход, который уходил дальше в море и там опускал умерших. Я посетил Видо, когда там уже была налажена организация и госпитали. Во время моего посещения я видел, по счастью, уже немногих – приговоренных к смерти от истощения. Я не думал, чтобы живое человеческое существо могло превратиться в такой, в буквальном смысле слова, скелет, покрытый кожей. У некоторых открывались раны от истощения. По счастью, никаких заразных болезней не развивалось на этой почве вероятно потому, что Сербия за год до того переболела эпидемиями в небывалых размерах.

Я должен отдать дань искреннего уважения тому, как справились французы с громадной организационной работой, которую приняли на себя. Жаль, конечно, что так долго тянулись бесплодные разговоры. Но как только решение было наконец принято и выступили вперед люди дела, так работа закипела у них в руках. Морская перевозка происходила по большей части на французских транспортах. Сначала везли из Медуи в Валонну на маленьких пароходах. Вывезли всех беженцев, которых мы там видели. Почти вся армия добралась-таки пешком до Дураццо. Из Дураццо и Валлоны большие пароходы доставляли людей на Корфу под конвоем французских и итальянских военных судов. Ни один транспорт с людьми не погиб.

Продовольственным делом занимались французы с англичанами. Боевое снабжение посылалось кажется исключительно из Франции. Нелегко было перевезти около 150 000 человек, одеть, обуть, накормить и вооружить их, словом, – измученных и усталых босяков снова превратить в здоровую крепкую армию.

Французы все это сделали, правда, при помощи англичан и итальянцев, однако роль их была преобладающая в этом деле. И поразительно, в какой короткий срок все было сделано.

По утрам я любил спускаться из своей гостиницы вниз в порт. Там кипела работа. Приходили громадные пароходы. Их разгружали на барки и катера, которые подходили к берегу. Груды ящиков со всевозможными вещами сложены были на берег в огороженное место, куда нельзя было проникнуть без особого разрешения. Все было обдумано, делалось планомерно, без спешки. Виден был организаторский талант и умение. Продовольствие и снабжение развозилось на грузовых автомобилях в сербские лагери. Эта часть была в руках англичан, подчинявшихся, однако, в направлении своей работы генералу Мондезиру.

Последний мне сначала было не понравился напыщенностью и резкостью, которая в нем чувствовалась. Его коробила, а порой и возмущала сербская распущенность, славянская халатность. Вначале он хотел круто за них приняться; по счастью, ближайшие его помощники были спокойные и уравновешенные люди. Сам Мондезир, как человек неглупый, понял, по-видимому, что сербов надо брать, каковы они есть, что в три месяца, да еще в таких условиях, их все равно не переделаешь. Он стал требовать только того, что было необходимо с точки зрения военной дисциплины. С другой стороны, обновившаяся Верховная команда, в лице Бойовича, заменившего Путника, и новый военный министр Терзич искренно пошли навстречу стараниям французов, и общая работа у них отлично наладилась.

Совершенно иной тип, чем генерал Мондезир, был командующий французской эскадрой де Гедон. Один был представителем демократа {130}, дослужившегося в армии до высоких чинов, другой был потомок старой аристократической семьи. Имя, которое он носил, было связано со славными традициями во флоте, и оно было присвоено одному из французских военных судов. Де Гедон был на редкость приятным, можно сказать, обворожительным человеком. Время с ним летело незаметно. Он столько видел на своем веку, плавая по белому свету, и так умел подметить и рассказать то, что было интересно. В противоположность напыщенному Мондезиру, он был совсем прост, и, однако же, в нем чувствовалась воля и энергия, и он выглядывал старым морским волком, что не мешало ему тонко понимать и ценить искусство.