Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Пообедали мы часов в десять, но пришлось ждать отъезда на пароход. Дело в том, что в Медуе был только один паровой катер, и тот испортился. Мы ждали, пока его чинили. Одно время думали, что нам придется отложить отъезд до утра. Трубридж покинул нас, чтобы пойти распоряжаться. Когда мы начали уже терять надежду, он появился и пригласил следовать за собой только министров и посланников. Секретари и все остальные должны были ждать следующей очереди. Мы спустились к морю и кое-как разместились в маленьком катере, куда нельзя было втиснуть ни одной самой небольшой вещи. Мы все сидели, скрючившись от тесноты, хотя нас было не больше 13–15 человек. Катерок сильно качало. До парохода было довольно далеко. Это был «Cita di Bari», – торговый пароход, приспособленный для нужд военного времени. Мне было очень тяжело расставаться с Мамуловым, тем более, что не было никакой уверенности, что он также попадет на этот пароход, не говоря уже о вещах. Трубридж обещал сделать все возможное, чтобы отправить Мамулова на следующий день, если не удастся перевести его теперь же. Еще часа за два пришлось прождать на пароходе. К величайшей моей радости вдруг появился и Мамулов, и не только он, но и все наши вещи. Он и греческий Поверенный в делах энергично добились, чтобы все вещи дипломатов были погружены в баркас и реморкированы катером на пароход. Я вздохнул свободно, увидав Мамулова. Бедный Пашич и его коллеги уезжали, не имея при себе даже дорожной сумки, смены белья. Свои вещи они получили только через неделю. Но в эту минуту думалось главным образом о том, что сейчас никуда уже больше не придется идти пешком и отдаться своей участи. Это было первым отдыхом.

Мы сидели в ярко освещенной кают-компании, забрызганные грязью, измученные. На море был шторм. Пароход сильно качало. Вот, наконец, мы тронулись. В последние раз в иллюминаторе перед нами мелькнули огоньки Медуи. Мы поплыли в Бриндизи. Но потом? Куда дальше? Мы этого не знали. Не было еще решено окончательно – в Бизерте, во Франции или на Корфу будет место реорганизации сербской армии [225]. И тут нам предстала вся необычайность этого путешествия. Мы покидали берега Албании, оставляя за собой далеко Сербию. Тут были министры, генералы, командовавшие армиями, представители держав. Это было начало исхода целого народа, который не переставал верить в свою звезду, которая вернет его в обетованную землю. Я чувствовал себя свидетелем великой исторической драмы, одного из самых трагических ее эпизодов. Маринкович [226]заговорил первый.

– Что, если б год тому назад какой-нибудь романист изобразил подобные приключения, разве не сказали бы, что он отошел от всякой правдоподобности в своем рассказе, qu’il a manqué de mésure [227]? – сказал он.

Я сидел рядом с Пашичем. Он тоже был погружен в думы. И хотя ему было за 70 лет, хотя ему следовало быть более утомленным, чем всем нам, он сохранял свою бодрость. На минуту он остановился на пережитом.

– Да, мы все потеряли, – сказал он, – только образ Сербии сохранили.

Слова, какие бывают при падении занавеса на сцене, когда кончается большой акт драмы. Но говорил их не актер, а человек, их выстрадавший, вождь, увлекший свой народ за этим образом родины, который оставался для него святым, чистым, как маяк, освещавший весь пройденный путь и то, что только еще брезжилось впереди…

Наш пароход шел тихим ходом, ему приходилось все время делать зигзаги из опасения подводных лодок. В Бриндизи мы пришли 2 января около 5 ч[асов] дня. Пароход ошвартовался на пристани. Среди встретивших нас была жена Пашича. Это была добрейшая женщина, благоговевшая и трепетавшая перед своим мужем. Было приятно видеть встречу этих двух милых стариков.

В этот же вечер мы, посланники, выехали в Рим. Сербские министры остались в Бриндизи, с тем чтобы прямо оттуда ехать на Корфу, куда, как мы узнали, будет направлена сербская армия. Какое-то особое радостное, я бы сказал – молодое чувство испытывалось нами, когда мы сошли на берег и почувствовали осязательно, что все пережитое позади, что мы снова в условиях цивилизации и безопасности, чего так давно не испытывали. Было приятно сидеть на грязном вокзале, ждать поезда.

Нам предстояла пересадка в Бари. Мы с Мамуловым воспользовались ею, чтобы заехать в великолепное подворье, только что выстроенное Палестинским обществом и не совсем еще отделанное. Я нашел там старого своего знакомого, бывшего регента хора посольской церкви в Константинополе, а теперь настоятеля русского храма в Бари, отца Кулакова. И он и вся его семья встретили меня как родного, не знали, как усадить и угостить, вспомнили старые времена в Константинополе. Как был приятен этот радушный прием в милой русской семье. Как будто первая встреча с родиной, по которой мы стосковались. Мы покинули Бари с твердой надеждой вернуться перед возвращением в Россию, чтобы поклониться мощам св. угодника Николая.

В вагоне, во время пути в Рим, произошел маленький инцидент. Было очень жарко. Я встал, чтобы открыть вентилятор; в темноте трудно было его найти. Наконец я нащупал ручку и дернул ее. Вдруг раздался пронзительный свисток. Я зажег спичку и первое, что я увидел, была надпись: «Запрещается под страхом судебной ответственности подавать тревожный сигнал без надобности». Поезд остановился, забегали кондуктора. Я позвал их тотчас к себе и объяснил происшедшее недоразумение. К моему объяснению отнеслись вполне благодушно, и мы уже безо всяких новых инцидентов продолжали путь.

Я надеялся иметь возможность отдохнуть в Риме, даже получить отпуск, но в Петрограде нашли, что мне следует ехать на Корфу. Итальянское правительство почему-то торопило своего посланника туда же. Бопп был так утомлен и болен, что не чувствовал себя в силах продолжать путь с нами и уехал в Париж. Сквитти уехал с сербскими министрами, а Де-Гра и я отправились в Бриндизи и 7 января ночью сели на маленький итальянский миноносец, который должен был доставить нас на Корфу. На другом миноносце поместились Мамулов и Пелехин, с которыми мы встретились и соединились в Риме. Море было гладкое, как зеркало, и мы прекрасно совершили переход; миноносец прошел очень близко около Валоны. Мы прибыли на широкий рейд Корфу под вечер. В порту стояло довольно много союзных военных судов, главным образом французских: три броненосца, крейсера, целый ряд миноносцев и контрминоносец. Нас высадили на шлюпке на берег в таком месте, где никого не было. Мы пошли пешком в направлении города и нашли Hôtel St. Georges , где нам предстояло поселиться.

Здесь прожил я без малого два месяца. Только попав в Корфу, я понял, до чего устал и до чего необходимо мне отдохнуть в обстановке полного спокойствия. Корфу как нельзя лучше отвечал этим условиям. Я поселился в большой угловой комнате в третьем этаже. Когда на следующее утро, проснувшись, я открыл окно, то был невольно охвачен красотой всего, что меня окружало. Гостиница стояла перед широким плацем, на котором совершалось учение солдат. Прямо передо мной, сзади плаца, возвышалась старинная романтическая цитадель, налево – красивый дворец, но все эти вещи получали значение и озарялись красотой в свете лазурного неба и моря, которое было сразу за ними. Ко всему этому присоединялась какая-то особенная тишина и покой от сознания, что некуда спешить, ничего не надо делать, а можно часами сидеть у открытого окна, откуда веяло теплом и лазурью, или ходить вдоль моря, смотреть на него, на снеговые горы Албании на противоположном берегу, с удовольствием глядя на них на расстоянии. Я телеграфировал моей жене, что попал в рай земной.