Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Дорога в Дюльбер шла через ливадию, Орианду, мимо Айтодора. Это – самая красивая дорога на южном побережье Крыма. Все время она вьется вдоль моря, над нею громоздятся скалы, и вдали – волшебный Ай-Петри, с двумя зубцами на вершине, словно замок какого-то чародея. Не так давно эта дорога была одной из самых оживленных. По ней летели придворные автомобили и экипажи. Простых смертных не пускали через ливадию. Теперь – все пустынно. Лишь утром и под вечер тянутся линейки и редкие коляски из Алупки в Ялту и обратно.

Дюльбер построен во вкусе татарского замка из ослепительно белого мрамора, похожий на сахарное украшение. Крымские архитекторы много изощрялись над всевозможными затейливыми дворцами и дачами. За исключением дворца в Алупке, все эти сооружения как будто задаются целью нарушить своим дурным вкусом красоту природы. В сравнении с другими такими же попытками, Дюльбер все-таки сравнительно выигрывает, но при ярком солнце глазам больно от его белых стен.

Я был принят очень радушно обеими семьями, жившими в Дюльбере. Великий князь вспомнил, как я приезжал к нему в Ставку в 1915 году, когда шла речь о занятии Константинополя {219}. Его жена, Анастасия Николаевна, была пожилая толстая женщина, добродушная и мало интересная. Совсем иной была ее сестра Милица Николаевна, жена великого князя Петра Николаевича. Она была всесторонне образована, имела живой, наблюдательный ум. В ней чувствовался сильный темперамент, честолюбие и опытность в интриге, вывезенная ею, вероятно, еще из Черногории, где к этому ее приучили маленький двор и большие претензии. Видно было, что она, будучи умнее всех своих родственников, вертит ими по-своему. Ее муж, великий князь Петр Николаевич, был простой, добрый человек, обожавший жену и старшего брата. У них были дети, – дочери: молодая княгиня Орлова и княжна Марина, миловидная и милая молодая девушка, уже не самой первой молодости, умненькая и способная; она очень недурно рисовала и писала стихи. Был еще сын, юноша лет двадцати – Роман, красивой и благородной внешности, совсем молодой принц, но слабенький и изнеженный на вид.

Сам вел[кий] кн[язь] Николай Николаевич выглядывал гораздо более свежим и бодрым, чем когда я его видел в Ставке. Хотя ему было за 60 лет(?!), он держался все также прямо и стройно, благодаря чему казался еще более высоким. В нем сохранилась какая-то юношеская быстрота в движениях.

Я приехал до обеда, в седьмом часу вечера, и потом просидел у него в кабинете до 12 часов ночи. Он неутомимо говорил о делах.

Прежде всего он подтвердил мне то, что конфиденциально я знал уже от генерала лукомского, а именно, что генерал Алексеев доверительно довел до его сведения, что Добровольческая армия мечтает, чтобы в известную минуту он стал во главе ее, и запрашивал его принципиального согласия, с тем чтобы оповестить его, когда такая минута настанет. Поручение дано было князю Петру Михайловичу Волконскому. Великий князь, решивший лично не принимать никого, кто являлся бы к нему с каким-либо политическим предложением, не сделал исключения и в данном случае, но через других лиц дал знать Волконскому, что принципиально он на это согласен, но ввиду особых условий, при коих в свое время состоялась его отставка, он считает нужным, чтобы призвание его к власти состоялось не иначе, как по соглашению Добровольческой армии с достаточно вескими общественными деятелями, и не носило какого-либо партийного характера. По этому поводу он ознакомил меня с этими условиями своей отставки.

Как известно, последним актом перед своим отречением государь назначил великого князя Верховным главнокомандующим. Великий князь тотчас выехал из Тифлиса в Могилев. Сигнал к общему разложению был уже дан из Петрограда, но оно еще не докатилось до провинции. Всюду по пути великому князю устраивались торжественные встречи, иногда овации. Когда он приехал в Могилев, его настигла там телеграмма или письмо от князя [Г. Е.] Львова, которая должна была предупредить его приезд в Ставку. Князь Львов писал, что воля народа не допускает, чтобы ответственные места занимались кем-либо из семьи Романовых, и что поэтому он не сомневается, что великий князь сложит с себя обязанности Верховного главнокомандующего и не поедет в Ставку {220}.

Великий князь остался в своем поезде и выехал на следующий день в Крым, ответив Львову, что его любовь к родине известна и, раз благо родины требует его удаления, он уходит и передает исполнение своих обязанностей начальнику штаба генералу Алексееву. – Раз во имя «воли народа» и ради блага родины от него потребовали в свое время удаления, великий князь считал, что теперь, когда его призовут, приглашение должно быть обставлено возможно более авторитетным указанием на то, что это отвечает благу народа и желаниям широких общественных кругов. Будучи неуверен в том, насколько точно в первый раз был передан его ответ, великий князь просил меня довести обо всем этом, хотя бы в общих выражениях, до сведения Верховного командования, через генерала лукомского, с которым я был ближе знаком, чем с другими.

«я лично для себя ничего не ищу, – сказал мне великий князь, – но ко мне постоянно обращаются с разных сторон. Если я могу оказаться полезен для целей объединения, то моя совесть требует, чтобы я выполнял свой долг. Я не могу связывать этого дела с какой-нибудь партией, классовыми или личными интересами. Поэтому я избегаю кого бы то ни было принимать. Если Богу угодно будет, чтобы меня призвали, то я так смотрю на свою задачу: освободить страну от большевиков и стоять у власти вплоть до той минуты, когда народ может свободно высказаться о том, какую форму правления он предпочитает. Тогда я, как человек военный, – руку к козырьку и налево кругом марш, – кончил свое дело и ушел. Я не хочу провозглашать себя диктатором, мне это претит. Это – нерусское слово и нерусское понятие. И еще одно условие: если меня призовет Добровольческая армия, но против меня будет Сибирская армия, то я не пойду на братоубийственную борьбу из-за своей личности. Я считаю возможным вести борьбу только с большевиками».

Заявления великого князя были, конечно, не случайными импровизациями среди разговора. Они носили характер долго и зрело обдуманных исходных положений. С своей стороны, я мог только порадоваться искреннему благородству и лояльности, которые в них чувствовались. Вообще, вынесенное мною от личности великого князя впечатление было более благоприятное, чем я ожидал. В нем много рыцарства. Его первые суждения о людях, о том, как надо поступать в том или ином случае, были всегда просты и верны. В нем было сильно чувство долга и дисциплины. Конечно, в сложных государственных вопросах ему трудно было разбираться, но он останавливался на том, что подсказывало ему непосредственное чувство. Если б ему суждено было сыграть большую ответственную роль, то многое зависело бы от того, кем он был бы окружен. Когда он кому-нибудь доверял, то это было не наполовину, всецело, и отношения его к людям были отношениями честного солдата. В течение моего пребывания в Крыму, мне часто и много приходилось видаться с ним, и последующие впечатления только подтвердили то, которое я вынес при первом свидании. Это была простая натура, которую нетрудно было разгадать. Как-то раз он сказал мне про себя: «я родился вскоре после смерти императора Николая Павловича, и все мое воспитание прошло в его традициях. Я – солдат, который привык повиноваться и повелевать. Теперь мне некому повиноваться. Я сам должен в известных случаях решить, что должен кому-нибудь повиноваться, например патриарху, если бы он мне сказал, что я что-то должен сделать».