Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Во время моего пребывания в Екатеринодаре я набрался впечатлений, которые навели меня на некоторые неутешительные мысли.

Неприятно было, прежде всего, зрительное впечатление. Екатеринодар был полон офицеров. По главной улице, Красной, они слонялись праздные, целыми толпами, наполняли все кофейни и рестораны, сорили бешенные деньги, в то время как получали ничтожное жалованье, легко проигрывали тысячи рублей в карты. Все эти офицеры приезжали с фронта. Екатеринодар был Ставкой, но в то же время – ближайшим тылом для армии, куда приезжали отдохнуть и покутить. Начальство смотрело сквозь пальцы на все эти непорядки. Печально было то, что междоусобная война узаконила нравы грабежа и мародерства. На убитых большевиках находили десятки тысяч рублей. Их считали военной добычей участников сражения. Может быть, поэтому также не любили брать в плен большевиков.

Военные нравы дошли до крайней степени огрубения. Тяжести походной жизни были велики, особенно зимой, когда обувь и одежда совершенно износились, а приходилось воевать порою среди глубоких снегов и сильного мороза на Кавказских горах. Среди этих лишений войска совершали чудеса храбрости. Так они разгромили значительно превосходившую их числом и вооружением большевицкую армию в Терской области. Но подвиги, награждаемые грабежом, зачастую оканчивались для офицеров диким разгулом. Жизнь человеческая утратила свою ценность. По малейшему поводу, иногда без всякого основания и всего чаще под пьяную руку, офицеры стрелялись между собой, иногда убивали кого-нибудь, кто в такую минуту неудачно подвертывался им на глаза. За две с небольшим недели моего пребывания в Екатеринодаре я слышал о трех таких убийствах.

Партизанская война рождала особые типы войск и вождей. Некоторые полки, например Корниловский, Марковский {227}и другие, имели уже традиции неустрашимости и доблести, которые соблюдались неизменно. Люди в этих полках, когда шли цепью, никогда не ложились, а шли во весь рост. Конечно, они несли порою большие потери, но на смену одним храбрецам находились другие. Корниловским полком командовал офицер, которому не было еще 25 лет, когда его назначили {228}. Зато эти же полки были немилосердные грабители и отчаянные скандалисты.

Громко прославились партизанские вожди Шкуро, Покровский и другие. Это были молодые люди, которые 26–27 лет попали в генералы, – безумно отважные атаманы разбойников. У Шкуро была особая «волчья сотня» из отчаянных удальцов, готовых пойти за своим командиром в огонь и в воду. Зато он щедро награждал их, не забывая и себя, из награбленной добычи. Это делалось открыто, но не было вождя, более популярного, чем Шкуро. Одно его имя наводило трепет на большевиков и создавало среди них панику. Он был вездесущий, сегодня – на одном фронте, завтра – на другом, всюду, где было жарко и требовалось нагнать страх. В освобожденных городах его забрасывали цветами. Понятно, что такой способ войны, возвращавший людей в Средневековье, имел особую прелесть поэзии для смелых удальцов, как своего рода узаконенное разбойничество. Но с такими людьми и привычками нелегко придется при водворении порядка. И теперь, когда освобождаемые от большевиков города и селения подвергаются порою разграблению со стороны освободителей, едва ли это способствует задаче Добровольческой армии. (Написано в июне 1919 года.)

При мне в Екатеринодар приехала английская военная миссия с генералом Пулем во главе. До большевицкого переворота он жил в Петрограде и прекрасно изучил нашу армию и ее нужды. Перед приездом в Екатеринодар он командовал союзными войсками в Архангельске. Англичане были хорошо расположены к нам, но говорили, что на помощь живой силой нельзя рассчитывать ввиду утомления союзников от войны. Зато они обещали в полной мере материальную и техническую поддержку. В общем, следует сказать, что англичане сделали скорее больше, чем обещали. Совершенно иначе держали себя французы, которые в то время не скупились на обещания.

Это было время расцвета надежд на скорую помощь союзников. Французы начали приготовления к посылке десанта в Одессу. Это рисовалось, как начало образования большой союзной армии, которая заменит немцев, вышибет большевиков из Украины и обеспечит Добровольческой армии продвижение на Москву.

В Одессе был французский генеральный консул Энно, по всем отзывам – человек не только благожелательно относившийся к России, но и прекрасно ее понимавший. В Екатеринодаре были агенты третьего сорта. После молодого, симпатичного, но неопытного Gaulquier приехал также молодой, юркий и самоуверенный Эрлиш, судя по фамилии, не настоящий француз. Он давал понять, что обладает чрезвычайными полномочиями, приписывая себе особые заслуги в деле спасения России, словом, был маленьким Хлестаковым, довольным играть роль. Наши военные, конечно, не умели разобраться в том, какая кому цена, и, чем больше они поверили, что в награду за их верность союзники окажут им самую действительную помощь, тем сильнее и горче было очень скоро их разочарование и даже негодование.

Союзники, с своей стороны, не могли не обратить внимания на бросавшихся в глаза недостатки Добровольческой армии, на ее распущенность. Англичане предлагали прислать своих инструкторов, но им ответили, что в Добровольческой армии и без того избыток офицеров и что поэтому нет нужды в инструкторах.

С того момента как между союзниками и Добровольческою армий установилась живая связь, можно было наблюдать, как они старались оказать на нас воздействие в смысле демократизации. Видно было, что на Западе демократия подняла голову и союзным правительствам приходилось с этим считаться. Всякие проявления монархизма в армии вызывали их осуждение. Они старались убедить высшее командование, что, чем яснее будет демократический характер Добровольческой армии, тем легче будет союзным правительствам влиять на общественное мнение у себя дома, чтобы оправдать и усилить помощь, которая оказывается. Ничего не понимая в наших внутренних делах, союзники продолжали путать так же, как путали со времени февральского переворота. Для иных, например для французского правительства, быть может, для англичан, нужен был главным образом фасад, но для Вильсона и для тех течений, которые поддерживали его программу в русском вопросе, нужна была сущность; они боялись реставрации монархии в России, возможного в будущем союза ее с Германией. Все эти течения еще яснее обозначились, когда я снова поехал в Екатеринодар, по вызову Нератова, с тем чтобы ехать дальше в Париж. Это было в начале марта.

Я с сожалением покидал начало благоухающей весны в Крыму. Я настолько поправился, что уже сходил вниз в город. Особенно приятно было бывать на музыкальных вечерах у моей belle soeur Александры Владимировны Трубецкой. Ее дочь люба Оболенская была серьезная пианистка. У них подобрался квартет очень недурной, они прекрасно сыгрались и отлично исполняли классическую музыку. Иногда приезжал муж любы, Алеша Оболенский, у которого был редкий голос. Все они сами любили музицировать и не заставляли себя просить. В этом году мы слушали много хорошей музыки. Но перед самым отъездом в Екатеринодар я получил настоящее музыкальное наслаждение. У Петрункевичей в Гаспре гостила его племянница, известная певица ян-Рубан. Это была настоящая серьезная артистка с тонким художественным вкусом и сильным музыкальным темпераментом. Кроме того, она была премилая женщина. Она жила, кажется, в гражданском браке, с неким Влад[имиром] Иван[овичем] Полем, большим оригиналом, тоже очень милым человеком и музыкантом; он аккомпанировал своей жене. Оба они согласились приехать к нам на гору и исполнили концерт в Уч-Чаме у княгини М. В. Барятинской. Репертуар был самый разнообразный. Но Ян-Рубан с таким же мастерством исполняла старинные французские песенки, как русские романсы и Шумана и Шуберта и, наконец, Шопена. Она с таким захватывающим драматизмом исполнила его Chant polonais {229}, что действительно мурашки пробегали по телу. Такого мастерства в исполнении я не слышал ни у одной певицы. С маленькими голосовыми средствами и голосом, который при меньшем искусстве звучал бы порою скорее неприятно, она достигла верха прекрасного. Это было мое последнее чарующее впечатление от Крыма. На следующий день, кажется, я уехал в Екатеринодар.